Пока мы идём (СИ)

– Долгонько-то тебе, чернявый, в шатре прислушиваться пришлось, до самой зорьки, видать… любились.

Ксанка вспыхивает от грубого намёка, прячет лицо.

– Ай, дядько, я – цыган честный, девок портить не приучен. Вот до табора доберёмся, свадьбу отгуляем, тогда и в шатёр можно. Только с такой красавицей всю жизнь караулить придётся, как бы не скрали лихие тати.

– Вот и карауль, – неожиданно строго говорит крестьянин, натягивая вожжи. – Раз она за тобой пошла, ты ей теперь – и муж, и брат, и тятька с мамкой.

– Буду, дядько, не видать мне света белого, коли вру! – Яшка легко спрыгивает с остановившейся телеги, бережно подхватывает Ксанку на руки, ставит на землю. – Спасибо, что подвёз! Долгих лет жизни тебе и родным твоим!

– Чудеса, первый раз такого цыгана вижу, который девок не портит да добра желает. И ты тогда здоров будь, чернявый, и ты, – он подмигивает Ксанке, – белобрысенькая. Детки-то, небось, полосатые пойдут, что котята?

– Да хоть в крапинку, всё одно кровь родная, – отшучивается Яшка.

– Умеешь ты зубы заговорить, – замечает Ксанка, когда телега скрывается в клубах пыли.

– Доброе слово любому приятно.

– Как же ты тогда беляков рубишь? Поговорил бы с ними, убедил… А то р-р-раз с плеча шашкой, два – из нагана пулей…

Яшка внимательно смотрит Ксанке в глаза.

– Хочешь знать, как я людей убиваю и себя до сих пор человеком чувствую?

Она до крови закусывает губу, но взгляда не отводит.

– Первое время я дадо своего вспоминал и дае свою. Блевал после первых убитых хуже, чем от воды порченой. Ненависть в себе холил, лелеял… вырастил.

– А сейчас?

– Про вас думаю. Ведь тот, кого я однажды пожалею убить, Даньку с Валеркой жизни лишит, не поморщится, а тебя… – Яшка запинается. – Не маленькая уже, знаешь, что на войне с девкой сделать могут, коли в плен возьмут. Это похуже смерти будет.

– Яш, а Яш, – вдруг с тоской говорит Ксанка, запрокидывая голову в небо. – Когда же всё закончится?

Вместо ответа он бережно приобнимает её – вполне по-братски и немного иначе, чем по-братски. И некоторое время они так и идут – рядом, плечо к плечу.

8

Ближайшего товарного состава до Симферополя приходится ждать долго. Заночевав в чахлом кустарнике возле насыпи, они продолжают брести вдоль железной дороги, стараясь таиться от возможных патрулей. Но в степи, насколько хватает взгляда, не видно ни одной тёмной точки.

Небо постепенно затягивается тучами. Уже не так жарко, как было в предыдущие дни, но воздух ощутимо сгущается.

– Как бы грозу не нагнало, – беспокоится Яшка. – Парит-то как.

Гроза в степи – гиблое дело. Вокруг сплошная пелена дождя, молнии бьют в землю. Остаётся только упасть, закрыть голову руками и ждать. Или – скакать на лошади во весь опор, надеясь, что пронесёт. Только на своих двоих от молний особо не побегаешь.

Земля под ногами легонько вздрагивает.

– Поезд! – Ксанка успевает выкрикнуть первой.

На щебень падает несколько первых тяжёлых капель.

Под порывами ветра, пригнувшись, они карабкаются на насыпь и распластываются среди камней и песка. Когда состав проносится рядом с ними, Яшка жестами командует: «Вперёд!»

Ксанка рывком вскакивает, бросается к поезду, хватается за выступающую часть вагона, на руках подтягивается выше. Узелок с пожитками она держит в зубах. Резкая боль в мышцах заставляет сердце забиться чаще: а вдруг именно сейчас руки не выдержат и выпустят металлический поручень?

Уже стоя на узкой подножке, Ксанка хватается за край вагона, ещё раз подтягивается – и всем телом наваливается на маленькое окошко. Рама поддаётся не сразу, но всё-таки поддаётся. Ксанка протискивает себя внутрь, в пахнущий лошадиным духом полумрак.

Первое, что она… нет, не слышит сквозь рокот далёкого грома, а скорее ощущает кожей и внезапно проснувшимся солдатским чутьём, – щелчок взведённого курка.

– Руки вверх! И спускайся. Но так, чтобы я видел.

Ксанка спрыгивает на подстилку и медленно поднимает руки. Из-за дощатых перегородок слышится испуганное конское ржание. Конечно, в вагоне с лошадьми обязательно должен кто-то находиться – вдруг животные испугаются и покалечат друг друга? Остаётся надеяться, что Яшке повезло больше.

– Не убивайте меня, дядечки, – выплюнув узелок, плаксиво заводит Ксанка. – Я бы сама никогда… у меня мамка болеет… а денег на билет нет… да и билетов сейчас не достать… вот я и…

Ксанкины глаза постепенно привыкают к полумраку. Беляков внутри двое: старый и молодой. Тот, который помоложе, сейчас держит её на мушке. Плохо, очень плохо.

– Что тут? – Беляк брезгливо пинает сапогом узелок.

– Подарок мамке, платок. Я заработала… месяц полы мыла, за детьми глядела… а потом дядько приехал, говорит, заболела мамка твоя… тиф у неё. Вот я и сорвалась, – Ксанка лихорадочно вспоминает карту.

– В Симферополь? Откуда?

– Из Джанкоя, дядечка. Там я в семье одной работала. Знаете, как тяжело на чужих людей спину гнуть? А мамка моя под Симферополем в селе живет.

– Из Джанкоя, говоришь? Почему там на поезд не села?