Пока ненависть не разлучила нас

Джеймс Бонд не вызывал у меня большой симпатии. Однако его предложение посветило мне возможностью действовать. И когда я, поколебавшись, все же ответил ему согласием, Патрик просиял. Он пожал мне руку и сказал:

— Освободи вечер вторника. Я приду сюда за тобой в восемь часов. Возьми спортивный костюм. Увидишь, у нас славные ребята и дело стоящее. — Он встал и направился к выходу. Я еще посидел немного, взволнованный и немного растерянный.

Для всех моих приятелей я теперь каждый вторник занимался спортом. И по существу не врал. Два часа крав маги — это круто. Отрабатывали удары, позиции, свирепо боролись друг с другом. Затем лекции по оказанию первой помощи, наведению порядка в толпе, работе на местности. Мы сидели в закрытом помещении с задраенными окнами, задыхаясь от духоты. Никто не должен был нас видеть, знать, что мы тренируемся и существуем. Паранойя? Разумные меры предострожности? Стратегия выживания? Думаю, все три составляющих вместе.

Но вот тренировки закончились, и мы собрались, чтобы выслушать Аллена и Франсуа, наших руководителей. Они были старше нас, очень уверены в себе и говорили с большой убежденностью. Выступление их было пафосным, они напирали на необходимость секретности, твердили о неизбежном риске и опасностях, которые ведомы только им. О самих Аллене и Франсуа говорили, что у них есть информаторы повсюду — в полиции, в самых разных сферах, даже в Израиле. От нас они ждали постоянной боевой готовности и хорошей спортивной формы. Мы должны были усвоить их взгляды, манеру вести себя и говорить, подразумевая тем самым, что мы члены благородного тайного союза. Их театральщина возымела действие, большинству ребят от восемнадцати до двадцати пяти лет — студентам, служащим, продавцам, официантам — она оказалась по душе.

Во время уик-эндов мы охраняли синагоги и всевозможные мероприятия — спортивные, культурные, религиозные, — которые устраивала еврейская община в Лионе. У нас было двое ответственных. Один отвечал за спортивный сектор, второй за организационные вопросы. Наверняка между собой они были знакомы и общались, но мы их знали только по работе и никогда не задавали лишних вопросов. Молчаливая сдержанность была в цене среди членов Движения. Мы льстили себя надеждой, что мы французская секция легендарного Моссада.

Я, конечно, понимал, какими методами нас обрабатывают. Манипуляция была груба до смешного, но мы были убеждены в собственной необходимости. Кое-кто из ребят выслушивал призывы наших руководителей чуть ли не с религиозным благоговением, словно они открывали нам тайны спасения лионских евреев. Простодушие этих ребят меня трогало. Я видел, как они впитывают в себя каждое слово, как расправляют плечи, выпячивают грудь, сжимают кулаки. Опасность приближается? Они на посту, могучие воины, готовые защищать неповинных от свирепых варваров. Мне порой становилось стыдно за ту снисходительность, с какой я смотрел на них. Но кое-что было у нас общим: большинству из нас не хватало понимания, кто же мы такие. Мы искали себя, доходя до невроза. Для нас это была серьезная проблема, и нам необходимо было ее решить. Решить проблему самоутверждения, проблему изоляции, проблему плохо переваренного иудаизма и подавляемого сионизма. Среди нас были, например, ребята, которых община не признавала евреями, так как они родились от смешанных браков. Помогая общине, они как бы завоевывали себе право быть евреями, у них появлялись друзья, которые не задавали им вопросов, принимали их такими, какие они есть, не искали в них того, чего нет.

Движение помогало нам ощутить себя личностями — умелыми и сильными; сближало с религией в ее умеренной и толерантной форме; снабжало политической позицией в виде умеренного сионизма, наделяло верными друзьями-единомышленниками. Движение служило еще и центром социальной адаптации для молодых евреев в период их становления. Я понимал это и не сопротивлялся. Принимал я и стадное послушание моих товарищей, и противоречия «сионизма на французский лад», который ограничивался выражением солидарности с Израилем, но на деле не становился реальной ему поддержкой. Моя собственная противоречивость стала для меня менее болезненной. Я испытывал глубочайшую привязанность к тем, кого стал считать частью своей семьи. Семьи, с которой до сих пор только соприкасался, от которой пытался отдалиться и которую с недавних пор идеализировал. Мне было хорошо в этой семье, мне нравилась ее жертвенность, стремление делать свою работу как можно лучше, ее любовь ко всем остальным.

Движение подарило мне новых, самых близких, друзей — Мишеля, Натана и Дана.

Я был евреем, дружил с евреями, проводил свободное время с евреями. Но по отношению к общине всегда испытывал противоречивые чувства. Поставив себя ей на службу, из вечера в вечер обеспечивая безопасность какого-нибудь праздника или религиозного собрания, я невольно сделался наблюдателем — смотрел, слушал, анализировал. Я видел, как живут мои соплеменники, слышал, что они говорят, становился свидетелем разных поучительных ситуаций.