Пока Париж спал

Они так увлечены друг другом, что не замечают, что маленький мальчик стоит в дверном проеме, смотрит на них и слушает с удивленным лицом. Когда Сара наконец чувствует присутствие Самюэля и поворачивается на него, он не отводит взгляд, как делает это обычно, но смотрит ей прямо в глаза. Сара переносится в прошлое, к ребенку, который не отрываясь смотрел на нее, пока она его кормила. Наконец-то она хотя бы мельком увидела в нем своего сына, которого когда-то оставила. Продолжая смотреть ему в глаза, она играет дальше, не пропуская ни единой ноты, и ее сердце наполняется музыкой.

Глава 68 Сэм

Париж, 14 сентября 1953 года

Они отправляют меня в школу. Но как бы я ни злился, плакать не буду. Я вспоминаю письмо Папочки. Я храбрее, чем думаю. Мы с Ненастоящей мамой практически идем рядом, только она одной ногой на тротуаре, а другой на дороге, потому что тротуар слишком узкий. Мое сердце бешено стучит в груди, будто я пробежал сто ярдов, только вот это не так. Я ведь просто иду.

Когда мы приходим к школе, я вижу, как толпа детей проходит через ворота. Останавливаюсь и смотрю на вывеску: «L’École des Hospitalières-Saint-Gervais». Больше похоже на название больницы. Может быть, это школа для больных детей. Мне кажется, сейчас я вполне бы сошел за больного.

Все остальные дети заходят в здание самостоятельно, но она идет внутрь вместе со мной, и мы идем по коридору, покрытому серым ковром, который все заглушает и делает все вокруг очень тихим. Я понимаю, что мы идем в кабинет директора. Наверное, он хочет сперва встретиться со мной, потому что я новенький и наверняка «особый случай». Люди говорят так о детях, которые плохо себя ведут.

Мы останавливаемся перед дверью, на которой написано: Monsieur Leplane. Ненастоящая мама смотрит на меня, кажется, что она напугана почти так же сильно, как и я. Я делаю вид, будто мне плевать, но на самом деле от страха болит живот, а ноги ужасно чешутся.

Она стучит, и низкий мужчина с кудрявыми черными волосами открывает нам дверь.

– Entrez, entrez, – говорит он так, будто куда-то спешит.

Когда мы заходим внутрь, он стоит перед своим столом, со всех сторон торчат книги так, будто они вот-вот упадут на пол. Он опускает очки и смотрит на меня.

– Bonjour, Samuel.

Я знаю, он ждет моего ответа, чтобы проверить, говорю ли я на французском, но я все еще не могу произносить французские слова. Даже когда хочу. Например, сейчас

– Здравствуйте, – бормочу я.

Он хмурится, затем смотрит на Ненастоящую маму и говорит что-то по-французски.

Она наклоняется так, что ее лицо становится на одном уровне с моим, и тихо шепчет:

– Au revoir, Sam.

Я игнорирую ее. Но когда она выходит, вдруг совсем не хочу стоять там в одиночестве.

Месье Леплан обходит свой заваленный до верху стол и садится.

– Samuel, assis-toi.

Он указывает рукой на стул. Я делаю, как мне велят, и сажусь на руки. Если мои руки будут свободны, я точно начну чесаться. На стене за его столом висят фотографии, с которых на меня смотрят бесконечные ряды школьников с серьезными лицами.

– Твой отец рассказал мне твою историю.

Директор говорит по-английски!

Он снимает очки, чтобы лучше меня рассмотреть.

– Самюэль, мы знаем, что тебе тяжело, но твое место здесь. Это твой настоящий дом.

Он надевает очки обратно.

– И мы сделаем все возможное, чтобы помочь тебе привыкнуть к новой жизни. Будет непросто, вначале уж точно, но когда ты познакомишься с другими детьми, все встанет… на свои места.

Не могу удержаться и чешу ногу через брюки. Директор кажется добрым, и он очень хорошо говорит по-английски, но я вижу, что он на их стороне. Не на моей. Меня никто не поддерживает. От этой мысли перехватывает горло. Я моргаю, чтобы убрать слезы с глаз. Я не буду плакать. Не буду.

– Позволь мне рассказать тебе кое-что об истории этой школы, – тихо произносит он, – это связно с твоей историей, но у твоей истории счастливый конец.

Это глупая история! Я хочу кричать. Но не кричу. Просто продолжаю чесать ноги.

– Утром 16-го июля 1942 года, всего за два года до твоего рождения, почти всех учеников этой школы арестовали. Осталось только четыре ребенка. Ты можешь представить себе такое? Арестовать детей? Знаешь, в чем они были виноваты?

Кажется, я знаю ответ, но ничего не говорю.

Он смотрит на меня, ожидая ответа.

– Они родились не в том месте? – мямлю я.

– Да, можно и так сказать. Они были евреями тогда, когда быть евреем приравнивалось к преступлению.

До сих пор не до конца уверен, что значит еврей – это что-то связанное с религией. Я знаю, что Гитлер ненавидел евреев. Он хотел убить их всех, даже младенцев.

– Нацисты считали, что быть евреем – преступление.

– Мой папа не был нацистом! Вы даже его не знаете!

– Я знаю, что не был, Самюэль. Я этого не говорил.

Директор обходит стол с мой стороны и кладет руку мне на плечо.