Покаяние

– Если честно, я удивлен, что вы оба никуда не собираетесь. После всего, что случилось…

У Паулы задрожал подбородок.

– Отстань от tía, – нарушил молчание Хоакин. Его указательный палец застыл на строчке, которую он вот уже какой раз не мог дочитать.

– Ой, ну наконец-то. – Племянник обернулся к нему: – Он решил снизойти до нашего разговора.

– А вот и ошибаешься. Никакой это не разговор. Иначе я бы к тебе прислушался. Иначе мне и впрямь было бы важно, что ты хочешь сказать. – Хоакин выдержал паузу, дав Соролье возможность ответить, но парень лишь сглотнул. На супругу он взгляда не поднимал, но и так знал, что сейчас, как и много раз прежде, в глазах ее читается: «Хоакин, por favor»[56]. – Уж не знаю, с чего ты вообще взял, что тут есть повод для дискуссии. Твоя тетя очень терпеливо объяснила тебе, почему ты останешься дома. – Альсада прочистил горло. – А ты останешься дома.

– Как авторитарно. И почему я не удивлен?

Они с Паулой часто обсуждали эту тему: почему она нашла подход к племяннику, а Хоакин – нет.

– Он столько всего удивительного может рассказать, – пояснила тогда Паула, невольно пробудив в Хоакине ревность. – А ты, видимо, даже не понимаешь, какое он питает к тебе уважение.

– Скорее страх, – возразил Хоакин, отчасти вызывающе, отчасти уязвленно.

– Нет, – тихо возразила Паула. – Он глядит на тебя, как молодой олень на матерого самца во время своего первого гона.

Альсада усмехнулся.

– А вот ты на него смотришь, как…

– Я нисколько не виню его за историю с ПТСР, если ты о ней.

– О нет. Я знаю. Ты винишь себя.

– Ну что я могу на это сказать, Паулита. Так проще.

Хоакин взглянул на жену. Та энергично закивала.

– Bien. – Он глубоко вздохнул. – Давай потолкуем.

Он вложил закладку между страниц и неторопливо закрыл книгу.

– Садись, – велел он Соролье.

Тот сел.

– Хочешь – засыпь меня неоспоримыми аргументами, но хочу предупредить: я все их уже знаю, – сказал Хоакин, положив книгу на столик. – Что я от тебя услышу? Вероятно, банальность вроде: «Хочешь сделать мир лучше, но только чур руками чужих детей»?

Соролья молчал.

– Ведь так? Поправь, если ошибаюсь, но мне кажется, что наши разногласия связаны не с тем, чего мы хотим для страны, а с тем, как этого добиться. Вот почему наш разговор случился именно сегодня, а не в любой другой вечер. Эти народные волнения, которые ты поддерживаешь, эта твоя революция, – ты хоть раз задумался, какие у этого перспективы? Куда оно приведет? Сегодня ты хочешь выйти на улицу и протестовать. А в какой стране мы проснемся завтра? Об этом ты подумал?

– То есть с тем, что что-то все же нужно делать, ты согласен.

Как ловко уходит от ответа!

– Ну разумеется! – с чувством воскликнул Хоакин и поспешно: – Но не тебе.

– Если так будут рассуждать все, перемены не произойдут никогда, tío[57].

– Справедливое замечание. – В иных обстоятельствах к этому моменту Хоакин уже успел бы перейти с повышенного тона на оглушительный ор. Возможно, причина в том, что за нами сейчас – пристально, будто добросовестный судья на теннисном корте, – наблюдает Паула. – Но с нашей семьи хватит уже жертв во имя общего дела.

Соролья опустил голову.

– Это низко.

– Возможно.

Несомненно.

– Но ты ведь это понимаешь, а? Как никто.

– Как никто?! В смысле?

– В смысле… в смысле… – Хоакин с трудом подбирал слова. Сколько у него уже было таких непростых разговоров с Хорхе Родольфо? Сколько раз он осторожно лавировал между опасных тем? И к чему привела эта осторожность? – Твоя тетя уже попыталась высказать эту мысль, правда чересчур деликатно. Что, если с тобой что-то случится? Что, если у тебя начнется паническая атака и тебя затопчут толпы протестующих?

Соролья побледнел.

– Не говоря о том, что полиция сегодня и впрямь будет на взводе и тоже может переусердствовать. Уж поверь. Словом, «как никто» означает, что у тебя есть самое что ни на есть веское основание остаться дома.

– Не нужны мне такие основания. Я устал от этой бесконечной болтовни, когда на деле ничего не происходит! Как ты сам еще от нее не устал? – Соролья встал с места.

Хоакин тоже поднялся и поправил ремень.

– Устал. – Стоило ему только произнести это слово, как тело и впрямь охватила страшная усталость. – Но мы-то за все уже заплатили сполна, так что оставь нас в покое. В твоих глазах я, должно быть, выгляжу, как… как таких называют? Как бы меня окрестили «революционные элементы», а? Пассивный…

– Наблюдатель, – процедил Соролья со злобой в голосе.

– Ах да. Точно. Пассивный наблюдатель, хорошо устроившийся на госслужбе, так? Но позволь сказать тебе вот что: нет ничего постыдного в том, чтобы кормить свою семью, hijo. – Хоакин поймал себя на том, что нечаянно назвал Соролью сыном. Тот молчал. – Думаешь, я сам не понимаю, на какие компромиссы мне приходилось идти в этой жизни?