Показания поэтов

Небо не зарилось над таким небольшим городом, однако дорожная мгла тут начинала светлеть и делилась на чёрное нагромождение железнодорожного моста с товарными путями и на рыжее сияние галогенных ламп, разлившееся внизу по широкому променаду, который и посейчас шёл к морю под именем улицы Ленина, вероятно, и дома кругом гуляли вразброс. Тут были дома, похожие на длинные белёные казармы, и поближе к улице Ленина, и на центральной площади, которая напоминала вид курорта с послевоенной открытки, стояло немного построек, вроде бы как декорации, оставшиеся от одной из тех смертельно скучных комедий из жизни отдыхающих, которые Костины tutti quanti вынуждены были когда-то смотреть здесь в летнем кинотеатре до чёртовой дюжины раз подряд. Но здесь главное были другие дома.

Не без некоторого такого привычного удивления Жорж поглядывал тут вокруг. Пока так называемые девушки с Виктором и с Аркашей что-то выделывали в том последнем фонарике на дороге, который был лавочкой и где милые юноши проводили время, свесив ляжки с прилавка, как тараканы, Жорж и Костя пошли тихо пешком в тени по тротуару, который густые кустарники отделяли от светла, поближе к безобразию.

В сумерках хорошо виднелись дачи, тесно прижавшиеся, отрезанные друг от друга оврагами. Над каждым таким домом в клочьях сада висел фонарик. Крутые склоны в тёмной траве и такие же заросшие пустыри вызывали какое-то замогильное чувство (очень сродни той самой сцене собственной смерти, которую Жорж однажды застал тут на пляже, только гораздо приятнее). Казалось, все эти лампочки над домами освещают не то и светить никому не могут. Темнота жила. В полусвете всё могло быть только жутковато, как эти подонки женского или мужского рода, которые в такую погоду ещё вполне могли заночевать тут в кустах или на лужайке. Сезон собирания в лесу грибов был как раз в разгаре. По всей ветке железной дороги залы станций набивались этими самыми оборвышами, которые до самой ночи торговали на базарах грибами, чтобы встречать утро с разбитой харей тут где-нибудь. Они были сами вроде грибов, собственно говоря. (Вообще, если рассказывать о формировании Жоржа, следует вспомнить, что обнажённую природу, не считая картин в Государственном Эрмитаже, он впервые увидел здесь именно в виде двух таких грибников, которые совокуплялись, позадрав платье, на задворках метеорологической станции. Не то чтобы в этой картине не было прелести, как раз напротив. В этих замечательных людях всё было наружу, так сказать, они были просто созданы, чтобы гадить, дрочить и ебаться у всех на виду, и в этом смысле выгодно отличались от другого скопления живых картин летом на пляже. Представив себе Смерть в виде крупной девушки-подростка, запихавшей себя бутербродом на солнышке в дюнах, Жорж не мог не вообразить Знание в образе чего-то такого бесформенного и разлёгшегося на газоне пиздой. Внешняя сторона такого взгляда на человечество была такой полной и убедительной, что она распространялась на любое собрание народа и всегда позволяла Жоржу покидать эти собрания с чувством собственного превосходства, инфантилизма и слабоумия.)

Значит, эти дома производили мёртвое впечатление. Ну просто они слишком нравились, чтобы там жил кто-нибудь. Поэтому темнота жила, а лампы должны были освещать развалившиеся заборы и слепые окна. Громоздкие дома в чухонском духе с тяжёлыми крышами или мелкие русские дачки, кажется, из одной только печи с террасой и с верандой, они все были того мрачного зелёного или коричневого цвета, который Костя считал обозначением жизненной загадки.

В переулке, который через квартал отсюда уже шёл к морю аллеей густого парка, мало чего светилось. Последний фонарик болтается над водопроводной колонкой. Жорж с Костенькой о неё и оперлись, должно быть, ощутив тут прилив той необыкновенно плодотворной тоски, которая требует от человека либо сделаться статуей, либо выделывать всё то (см. выше), чем в таких случаях занимаются люди. Юноша приобнял статую, прежде чем перешагнуть через ограду и уйти в лес. Юноша почему-то назывался Актеон – то есть статуя. Может быть, Виктору захотелось дать ему такое красивое имя, хотя это наверняка было что-нибудь вроде голого колхозника или труженика лесов, расположившегося на виду у всех, кто спускается из самого последнего бара на проезжей дороге, за которым уже ничего не будет, кроме одних только аллей, которые открываются на залив или же уходят в горку и пропадают в зарослях.