Похищение

Генрих покраснел.

– …организаторе почти всех важных судебных процессов, единственном человеке, которого ты называл своим другом, что не помешало тебе отправить его на эшафот. За что?

– Он напоминал мне об этом ужасном деле, о казни Анны…сказал Генрих неуверенно.

Андрис только усмехнулся.

– Он подсунул мне эту уродину, герцогиню Клевскую.

– Какой вздор, Генрих.

– Он…

– Он, как и Анна, был слишком проницателен, слишком талантлив, чтобы уцелеть. Сладко было тебе читать его отчаянный вопль в письме из тюрьмы: "Пощады! Пощады! Пощады!" – Я пощадил его. Я повелел заменить квалифицированную казнь простым отсечением головы.

– Напомни нам, Генрих, от какой же участи избавил ты своего лучшего друга?

– Подвергаемого этому наказанию вешали, затем, еще живого, снимали с виселицы, сжигали ему внутренности, с каковой целью во вскрытую брюшную полость помещали горящую смолу или наливали кипящее масло или свинец либо другую пригодную для данного случая жидкую горячую субстанцию – дело это, кстати, требовало большого мастерства, ибо наказуемый не должен был умереть раньше времени,- после чего преступника четвертовали и обезглавливали.

– Да, ты явил великую милость Томасу Кромвелю. И сказал очередную историческую фразу: "Меня побудили казнить наиболее верного слугу из всех, которых я когда-либо имел". Все были жутко тронуты.

– Я любил Кромвеля! Меня заставили его убить!

– И всех его друзей? И семидесятилетнюю графиню Солсбери, виновную лишь в том, что происходила из рода Йорков, свергнутых полвека тому назад? Ну а последнюю жену, Екатерину Говард, ты мог бы пощадить – такая молоденькая, ей и двадцати не было.

– Я хотел помиловать ее на эшафоте. Это укрепило бы ее чувства ко мне, которые стали ослабевать в силу моего возраста.

– Но передумал?

– Стоя у плахи, она заявила, что всю жизнь любила простого дворянина и хотела быть его женою больше, чем королевой. Не обо мне вспоминала она на пороге смерти, она оплакивала свою любовь и недостойный ее объект, казненный мною накануне. Как мог я простить ее?

– И здесь зависть, Генрих. Зависть к Мору, к нежнейшему поэту графу Серрею, которому отрубили голову за неделю до твоей смерти, к Анне Болейн, к Томасу Кромвелю, к юной, полной любви Екатерине Говард… Вот какое чувство вело тебя, заставляло купаться в крови… Вот что тебе надо играть, Миха,всепожирающую, кровоточащую, беспросветную зависть. Это – доминанта роли. В твоей власти расцветить ее, придать глубину, снабдить оттенками, но не в ущерб главному. У тебя есть вопросы?

Льян, с трудом отделяя себя от Генриха, не отвечал.

– Хорошо, Миха. Встретимся завтра, продолжим разговор.

– В это же время,- прогудел Льян. Он кивнул Андрису, еще раз – в сторону Велько и Года и медленно удалился.

Андрис перехватил безучастный взгляд Года.

– Похоже, вам не по нутру такой разбор роли Генриха.

Год пожал плечами.

– Вам предстоит работать с Льяном. Вы видели его на экране? Как он вам показался?

– Я увидел его впервые сегодня. Сейчас. Он слишком покорен. Может быть, это удобно для режиссера.

– Вы не согласны, что режиссер должен дать актеру стержень, основную линию роли?

– В данном случае – зависть?

– Почему бы нет. История Генриха хорошо ложится в это русло.

Год встал и взялся рукой за подпорку навеса.

– Вы, Рервик, никогда не встречали, не чувствовали, не понимали убийцу ранга Генриха Восьмого. Богатейшая натура изверга и садиста низводится вами до скучной и плоской фигуры. Льяна вы загоняете в примитивную схему: играй зависть – черную, всеохватывающую зависть. Генрих страстно любил Анну Болейн и питал искреннюю дружбу к Томасу Кромвелю. Любит – и убивает. Трагический закон, логика тирании. Здесь таятся куда более глубокие, сложные и интересные для художника проявления человеческой души, чем зависть; как ее ни обряжай.- До той поры глухой, голос Года зазвенел: – Дело в том, Рервик, что для вас Генрих – всего лишь исторический персонаж, кукла. Вы не чувствуете живой плоти этого образа. Вы не жили в его время, рядом с ним. Его психика непроницаема для вас. После того, что я сейчас слышал, мне кажется, вам вообще не следует браться за этот фильм.

– Я еще не получал такой отповеди,- сказал Андрис.

– Это тебе полезно,- отозвался Велько, долго молчавший.

– Но я еще не сдался. Я сопротивляюсь.- Андрис повернулся к Году: – Послушайте, Авсей, согласись я с вами, что будет с планами содействия процветанию Леха? Вспомните, вы только что говорили – оживление экономики, приток туристов.

– Все остается в силе. Вам просто придется снять другой фильм – живую трагедию, ужас наших дней, а не картонные исторические страсти. Вы же документалист, как говаривали в старину, милостью Божьей. Я вам дам то, о чем только может мечтать режиссер,- документ. И Льяну не придется рядиться в средневековое барахло и надувать щеки, изображая чуждого ему Генриха.

– Вы сказали – документ?

– Да.

– Какого рода документ?