Поход на Бар-Хото

Он сообщил, что забытые нами снаряды усиленно ищут, но найти не могут. Есть слух, будто неизвестные лица припрятали эти ящики и просят за них выкуп, а военный министр то ли не располагает запрошенной суммой, то ли отказывается платить из принципа. Вместо снарядов Гиршович привез нам триста экземпляров отпечатанной у него в типографии листовки с «Боевым гимном воинов свободной Монголии» – братья Санаевы сочинили его с целью поднять боевой дух бригады. Цырики должны были разучить слова и при штурме, для устрашения противника, спеть этот гимн на мотив известной народной песни о сметающем все преграды, но питающем корни травы на пастбищах весеннем половодье.

– Для того и приехали, чтобы снабдить нас этой марсельезой? – спросил я.

– Вы скажете! – посмеялся Гиршович. – Пекинская «North China Herald» заказала мне репортаж об осаде и взятии Бар-Хото, обещают сказочный гонорар. Аванс уже перевели.

– А если, – допустил я, – мы его не возьмем?

– Так и напишу! На гонораре это не отразится, – сказал он с улыбкой, которая, видимо, казалась ему цинической.

Дамдину он привез пачку номеров «Унэт толь» с его статьей о Шамбале, Наран-Батору – две бутылки шустовского коньяка, мне – письмо от Лины.

– Ангелина Георгиевна отдала мне его на приеме у Чань Интая… Директор китайского Пограничного банка, – пояснил он, видя, что имя мне незнакомо. – Эти приемы посещает вся деловая Урга, Ангелина Георгиевна была с мужем. Фуршет там роскошный, а вот из вин подают одно каберне. Чань Интай не в восторге от революционеров, но вынужден демонстрировать лояльность.

Я не понял, какая тут связь. Гиршович опять засмеялся и объяснил: каберне – красное вино, а красный – цвет революции.

Человек с выгоревшими бровями, с губами в коростах, с выпадающей от непривычного для него мясного рациона прямой кишкой, целую вечность не спавший на простынях и не мывшийся горячей водой, легко представляет любимую женщину в залитой электрическим светом нарядной толпе. След губной помады на стекле бокала ранит ему сердце. Она кокетничает с кем-то из гостей, но иногда ловит на себе взгляд мужа. Мне не нужно было объяснять, что́ это значит для любящего мужчины – увидеть, как среди чужих лиц лампочкой вспыхивает родное, поймать взгляд милых глаз, а если повезет, то и пушистый, теплый шарик посланного тебе украдкой воздушного поцелуя.

– Странно, что Ангелина Георгиевна ходит на такие приемы, – заметил я. – Мне казалось, это ей чуждо.

– Она ищет человека, который даст ей денег на школу для монгольских девочек, – легко разрешил Гиршович эту загадку. – У Чань Интая бывают богатые люди из Забайкалья, Барги, Внутренней Монголии.

Читать при нем письмо не хотелось. Гиршович собирался интервьюировать Наран-Батора, но не спешил: рассказывал, как хорошо он сделал, что надел в дорогу эту блузу, как она удобна в носке, какие у нее вместительные карманы. Ее подарил ему петербургский художник и скульптор Курганов, осенью приезжавший в Ургу на заработки. Я лишь однажды видел его у Серова на рауте по случаю тезоименитства государя, но Лина говорила, что Курганов – его псевдоним, что он приятельствует с Блоком, а со Скрябиным они друзья – Курганов как художник помогал ему выработать цветовые соответствия для музыкальных тональностей и убедил его окрасить до-мажор просто красным, а не алым, как тот поначалу собирался.

Наконец, Гиршович ушел. Я закурил, чтобы острее пережить предстоящую мне радость, надорвал конверт, извлек сложенный пополам двойной тетрадный листок и с упавшим сердцем прочел: «Дорогой Борис Антонович!».

Дальше – в том же духе. Через двадцать лет такие письма будет слать мне в Березовку вторая жена.

Надежда, что со здоровьем у меня всё благополучно, рассказ о погоде, о свинке у Маши, благодарность за книгу Позднеева, которую Серов с интересом прочел и нашел ее настолько полезной, что обязал сотрудников агентства с ней ознакомиться.

Я дочитал письмо до конца, вернулся к началу и только тогда поверил, что ничего больше в нем не вычитаю.

То, чего я ждал, прыгающими пальцами распечатывая конверт, нашлось на обороте второй половинки листа. Я не сразу туда заглянул, потому что перед этим Лина уже простилась со мной и подписалась в том фигуристом стиле, в каком гимназисты, готовясь к взрослой жизни, вырабатывают себе подпись на кусках промокашки. Здесь, в post scriptum, словно бы другой рукой написано было: «Мне часто снится карта Монголии».

Ей, конечно же, снилась карта в моем кабинете. Первое, что она увидела, после объятий открыв затуманенные глаза, была эта карта. Я находился теперь в левом нижнем ее углу.

Погода, свинка, Позднеев приплетены были для того, чтобы, если Гиршович не устоит перед соблазном узнать, о чем она мне пишет, не дать ему много пищи для размышлений.

Я засел в палатке, вырвал несколько страниц из полевой книжки, послюнил чернильный карандаш и синими, с прозеленью, буквами написал вверху: «Милая моя Лина!»

Скомкал листок, взял другой: «Дорогая Ангелина Георгиевна!»

Опять не то!

Взял третий лист, но и он разделил судьбу двух первых.