Поход на Бар-Хото

Всё это время во мне звучала песня, которую я слышал от нашего тульчи. Я неплохо понимаю монгольскую устную речь, но когда поют – с пятого на десятое. Цаганжапов перевел мне эту песню, я ее сократил, подобрал к ней мелодию и напевал иногда себе под нос, когда занят был какой-то не требующей внимания механической работой. Ее-то я и написал на четвертом листке:

Когда пламя заката заливает степь,
я вспоминаю тебя.
Когда горные снега становятся пурпурными
и золотыми,
я вспоминаю тебя.
Когда первая звезда зовет пастуха домой,
когда бледная луна окрашивается кровью,
когда всё вокруг покрывает тьма,
и нет ничего,
что напоминало бы о тебе, —
я вспоминаю тебя.

Конверты у меня были – правда, мятые и нечистые. Я выбрал один посвежее, и только успел засунуть в него письмо, как прибежал Цаганжапов с известием, что меня зовут на военный совет.

21

Дул сильный ветер с юга, принесенный им солоноватый гобийский песок хрустел на зубах. Горизонт в той стороне застлан был дымной мглой. На шестах вокруг генеральского шатра трепались и щелкали на ветру измахрившиеся за полтора месяца вымпелы.

Перед входом вместо прежних телохранителей Наран-Батора, которых я хорошо знал, стояли двое дербетов с разбойничьими физиономиями и патронной «музыкой» во всю грудь. Один откинул передо мной полог шатра, и в этот момент из него выбрался Гиршович.

– Интервьюировал Наран-Батора и попросил разрешения присутствовать на совещании. Он разрешил, а потом взял свои слова обратно, – пожаловался он. – Какой-то бугай с рыбьими глазами пошептал ему на ухо, и он передумал.

Глаза Зундуй-гелуна с веками без ресниц казались мне птичьими, но я сразу понял, о ком речь.

– Кто он вообще такой? – кипятился Гиршович.

Я ему это объяснил и вошел в шатер.

Лица сидевших внутри выражали ту же тревогу, что и хлопающие снаружи флажки. Слева от Наран-Батора, в порядке убывания должностных полномочий, сидели начальник штаба бригады, командиры полков, отдельных дивизионов и команд, справа – Дамдин и Зундуй-гелун.

Я сел рядом с Багмутом, Цаганжапов – у меня за спиной. На совещаниях он присутствовал как мой переводчик, в котором я иногда нуждался. Мы опоздали, и начальник штаба вкратце проинформировал меня о том, о чем остальные уже знали: по сообщению кочующих в тех краях тордоутов, две недели назад из Шара-Сумэ к Бар-Хото выступил экспедиционный отряд в составе пехотного батальона численностью до восьмисот штыков с пулеметами и двумя орудиями и три сотни конных дунган.

– До Шара-Сумэ тысяча двести газаров, – добавил Наран-Батор, чтобы я лучше мог оценить обстановку.

Газар – расстояние, на котором в степи, в безветренный день, слышен крик молодого здорового мужчины. Для простоты я всегда считал два газара за версту, хотя это чуть больше. По моей карте до Шара-Сумэ выходило примерно пятьсот верст, но порядок цифр был тот же. Даже для обоза и орудий дорога особых сложностей не представляла: китайцы могли добраться до нас дней через десять, дунгане – еще раньше. Без артиллерии справиться с ними нам не под силу, а если осажденные решатся на вылазку, меж двух огней мы тут костей не соберем.

«Когда бледная луна окрашивается кровью… Когда всё вокруг покрывает тьма…»

Слова пастушеской серенады обрели иной смысл.

Наран-Батор старался держаться уверенно, хотя глаза у него были как у побитой собаки. Он поставил нас перед выбором из трех вариантов: штурмовать Бар-Хото до прибытия китайской пехоты и дунганской конницы, атаковать их на марше или снимать осаду и возвращаться в Ургу.

Ему ничего не стоило просто предложить нам высказать свои соображения, как на его месте поступил бы русский или любой другой генерал, но он в самых изысканных выражениях, половину которых я не понял, попросил у нас совета на том основании, что наши советы не раз выручали его в трудную минуту. По форме это была дань обычаю, по сути – демагогия. Главные советчики сидели справа от него, но до поры до времени хранили молчание.

Начали, как всегда, с низших, постепенно восходя по ступеням бригадной иерархии. Все говорили утомительно долго, но никто ни разу не был прерван ни самим Наран-Батором, ни прочими участниками совещания. Если монголы когда-нибудь обзаведутся парламентом, демократия пойдет им на пользу скорее, чем китайцам или русским. Они многословны, но умеют слышать другого; льстивы, но это оборотная сторона их деликатности; медлительны, зато способны без спешки рассмотреть проблему с разных сторон; лживы в мелочах, но в серьезных случаях не боятся сказать то, что думают.