Поход на Москву

Володя лежал навзничь и слышал в соломе, которой была накрыта клуня, шуршание какого-то зверька.

— А почему они в батарее оказались, — спросил он наводчика, — да и вообще в армии?

Старший приподнялся на локте, обернулся к нему, подперев голову рукой.

— Ты знаешь, я слышал, что когда львы идут на добычу, то за ними увязываются всегда шакалы.

— Так это мы, значит, львами будем?

— Мы-то не мы, а что ты думаешь, покойного Михаила Гордеевича Дроздовского, Витковского, Туркула, Харжевского да и многих наших офицеров иначе как львами не назовешь. А эти с ними еще из Румынии увязались. Ну скажем, Першин, хоть и разбойник, но храбрый и жгуче ненавидит большевиков, а эти молдоване Франкулеско, Атанасиу настоящие шакалы.

— А почему их в батарее держат? — упрямо повторил Володя.

— Знаешь, в большом хозяйстве и дрянь пригодится. Франкулеско хороший кузнец. Мы с тобой коня не подкуем, а он почти на ходу кует. Селезнев и Атанасиу к лошадям хороши. Командир взвода знает им цену, но ездовые оба отличные, и кони у них всегда в порядке. Нет фуража, украдут, а коней накормят. А тебе охота с ними путаться, нашел себе клуб. Селезнев обещал мне со своими на батарее не играть. Слышал, пехоту обыгрывает. А теперь опять, видно, за свое принялся, — несколько раздраженно закончил наводчик. Видно было, что его рассердило, что Володя полез играть и что Селезнев обыгрывает своих батарейцев, не удовлетворяясь игрой на стороне.

Оба замолчали. Недалеко, где-то в пруду, ухал лягушечий хор. Володе казалось, что он проваливается в какой-то душистый глубокий колодезь. Над ним наклоняется рябое лицо рыжего Селезнева, кривится улыбкой и, зазывая, спрашивает:

— Ну как ты, идешь по банку?

Потом лицо Селезнева начало расплываться и Володя заснул крепким сном здорового 18-летнего юноши.

— Проснись! Побудка!

Старший орудия, уже совсем одетый, тряс его за плечо.

— Напьемся молока, а то сейчас выступаем.

Начинало светать, и в предутреннем сыроватом тумане слышно было ржание коней, говор солдат, позвякивание котелков и еще целая гамма звуков, когда восемь запряжек, конные разведчики, телефонисты, номера и весь прочий люд батареи, который, каждый по-своему, провел прошедшую ночь, опять превращаются в крепкую, спаянную боевую единицу, носившую название 7-й легкой гаубичной батареи Дроздовской артиллерийской бригады^{225}.

Наш взвод идет с батальоном Манштейна.

— Идем в рейд по тылам! — с гордой таинственностью сообщает разведчик.

И действительно, темп передвижения совсем необычный. Рысью идут подводы, на которых едет пехота. За ними переменным аллюром батарея. Около каких-то сел начинается стрельба. Снимается с предков только одно орудие. Рассыпается в цепь головная рота, остальные останавливаются и даже не слезают с подвод. Через четверть часа уже опять все едут рысью вперед. А там, у околицы деревни, на боку пыльной дороги, группа пленных красноармейцев. В селе уже большая группа пленных. Здесь приказано остановиться.

— Ездовые, слезай! Отпустить подпруги! Отстегнуть нашильники! Дать сено лошадям! — спереди передают команду по колонне.

Значит, привал. Да и не мешает, так можно и коней загнать.

— Откуда будете, земляки? — кричит с орудия пленным один из номеров.

— Воронежские, — почти весело отвечает русый бородач.

Полотняные, белые рубахи. Некоторые в лаптях. Через плечи холщовые сумки, вид артели, шедшей на заработки в город. Ничего воинственного.

— Они в нас и не стреляли, а все вверх, — рассказывает пехотинец, — только над головой жужжало, смотри, какие им большевики орудия повыдавали!

Номера с интересом рассматривают допотопную берданку, очевидно времен Турецкой кампании, совершенно невероятного калибра. Один из солдат вертит в руках патрон:

— Да это же, ребята, как снаряд из пушки Гочкиса.

— А как летит, — поясняет пехотинец, — гудет, что твой шмель.

— Когда же, воители, вас мобилизовали? — обращается петербуржец к бородачу.

— Да вот два месяца будет, как взяли, — отвечает тот, — косить пора, у нас в селе луга на пойме по реке, всегда в эту пору, после Ивана закашиваем, а вот тут…

— Скажи, хорошо, что живой, — перебивает его другой пленный, — а то комиссар все объяснял: белая гвардия кадеты, значит, это вы, выходит, сразу каждого в лоб, а тут тебе уже и закурить дали, а то я три дня без курежки.

— А вестимо, что ему скажешь, — отвечает другой пленный ездовому, — а он тебе это, значит, в рыло наган, кричит, так тебя и так, у меня мандат есть, что, ты ему ответишь?

— Да, — соглашается ездовой, — если он тебя мандатом да наганом, тут уже разговор плохой. Ну, теперь, Бог даст, мы им мандаты дадим.

— Уж бы кончалось это все, — уныло говорит худой загорелый пленный.

— Не робейте, ребята, кончим комиссаров, да и вы нам подмогу давайте! — говорит один из добровольцев.

— Да што, мы, мобилизованные, куда погонют, идем, — отвечает пленный.

В группе пленных и батарейцев слышен взрыв смеха. Босой, в полотняной рубахе парень, тоже с холщовой сумкой за плечом, без фуражки, с светлыми, растрепанными волосами, жестикулируя, рассказывает что-то, очевидно, смешное.