Похвала добродетели

— Понимает, понимает, — сказал врач и взял Хасана под руку.

Зухра снова улыбнулась. На этот раз и щеки слегка порозовели.

* * *

Вернувшись домой, Хасан увидел на столе два письма. Одно было из Москвы, от Азрета. Другое — из Сибири, от Махмута. Почерк Махмута не изменился: буквы были похожи на их хозяина, такие же толстые, расплывчатые и бесхарактерные. Но, прочитав письмо, Хасан убедился, что его добродушный друг, кажется, изменился сам. Да и на фотографии, которая выпала из конверта, он выглядел возмужавшим, уверенным: смотрел этаким молодым Бонапартом.

Письмо Азрета было адресовано Мурадину, поэтому Хасан повертел конверт в руках и положил на стол. «Все пишем, старички, все пишем. Писатели», — пробормотал Хасан изречение, услышанное им в автобусе во время темпераментной дискуссии между кондуктором и пенсионером-контролером.

«Пишем, пишем...», — повторил Хасан и взял лист чистой бумаги. Он всегда мучился, начиная письмо. Всем под копирку не начнешь, а каждый раз придумывать новое начало было для Хасана делом нелегким. И тогда он решил ничего особенно не изобретать, а начать прямо с обращения:

«Отец наш и благодетель Азрет! Хотя, впрочем, ты нам уже не отец, а благодетелем остаешься весьма сомнительным. Тем не менее, любовь моя к тебе безгранична, как небо над нашим карьером, и чиста, как то же небо в ясную погоду. Покинул ты меня, оставил на растерзанье этому кровожадному Мурадину, и теперь я беззащитен и несчастен вдвойне. А если добавить к тому же, как тоскую я по тебе, то остается лечь и читать последнюю молитву. Другой перспективы не вижу. И чего это ты в науку ударился? На производстве ты был без пяти минут Герой Труда. А твой новый метод, может, в Долине Ветров ты отстоял бы скорее, чем в Москве. Ну, ты прости, что яйцо — пусть даже диетическое — пытается учить мудрую курицу, которой, конечно, виднее. Что до меня, так пока из этой рудной горы не сделаю яму, ни счастья, ни душевного спокойствия мне не видать.

И еще, Азрет, не так уж я несчастен в любви, как могло вам показаться со стороны. Такие, понимаешь, дела...

Мне досталась твоя кровать. Буду стараться оказаться достойным этой чести. До свидания, дорогой Азрет, добрый мой учитель и наставник. Желаю тебе блистательной удачи. И не только в скоропроходческом деле.

Гвардии старший сержант запаса, бригадир бригады коммунистического труда Хасан Дадашев».

* * *

После ночного дождя наступило ясное прохладное утро. Но день обещал быть по-летнему жарким. Хасан шел по улице, любуясь игрой солнечных зайчиков во влажной листве деревьев и в быстро просыхающих лужицах.

Здравствуй, дядя Ашот! Привет, Галина, здоро́во, Володя! Салам, Заур. Иди-иди, я догоню тебя. Иди и не оглядывайся!

Хасан посмотрел на часы. Сейчас покажется и Она. Да, Она шла, нет, не шла — летела на легких крыльях утреннего ветерка!

Здравствуй, Дадашев! Как дела, Дадашев?

Альпийская повесть Перевод М. Тучиной

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Со всех сторон окружено горами древнее село Состар. Ему, быть может, столько же лет, сколько и этим вершинам, среди которых самая неприступная и величественная — вершина горы Кинжал. В гордом одиночестве сияет она где-то над облаками, и даже когда пушистое снежное покрывало затягивает окрестные хребты, Кинжал-гора не затуманивается, не блекнет. Жестокие зимние вьюги беспомощны перед нею, беспомощен и сжигающий сочную зелень летний зной. Мрачным краскам ее склонов и лунной белизне купола, кажется, все нипочем. И ни один старожил не помнит, что хоть однажды на крутых ржавых боках Кинжала задержался снег. Облака — и те словно боясь ободрать о каменную громаду свои нежные края, стараются проплыть мимо. И стоит эта черно-багровая гора, как сказочный пастух-великан, охраняющий в своей мрачной бурке белогривый табун окрестных гор. Даже ураган не в силах распахнуть полы этой тяжелой бурки. А недоступная вершина Кинжала теряется где-то в глубокой синеве неба.

Узкие туристские тропы вьются и переплетаются у подножья Кинжала, уходя ввысь, но добраться по ним до вершины пытались не многие храбрецы. Обычно же загорелые парни и девушки останавливаются здесь на привал, сбрасывают со спин рюкзаки и, возложив цветы на могильный холмик, приютившийся у подножия горы, в молчании продолжают свой путь.

Кто же здесь похоронен? Чья жизнь оборвалась у самых ног сурового великана?

Молчит Кинжал-гора. Молчит, будто размышляя, с чего бы начать свой горестный рассказ. И еще потому молчит, что камень — это всего лишь камень, и только в древних легендах он наделен даром речи. Только в легендах...

Молчат и струи горного потока, который неустанно несется рядом с Кинжалом. Впрочем, может быть, человеку просто непонятен язык бурлящей воды? И непонятен таинственный шепот зеленых сосен, сквозь камень пробившихся у одинокой могилы?..