Похвала добродетели

Задумались и родители. Заурбек нахмурил брови, как в минуту, когда нужно принять какое-то важное и окончательное решение. Наконец он кивнул бийче[1].

— Скажи ты.

— Неудобно мне вмешиваться в разговор мужчин, — возразила она. — Лучше говори сам.

— Кому, как не тебе, лучше всех знать, когда родился твой сын, — настаивал Заурбек. — Скажи, не стесняйся.

— Да разве упомнишь! Ведь это было так давно, — вздохнула бийче. — Хотя, постой! Разве Аслан-эфенди не сделал тогда пометки в своем китабе?

— Ха-ха! — развеселился вдруг отец Биазурки. — Твой эфенди два с лишним года как удрал в Тюрк[2]. Теперь он там только и делает, что размышляет о дне рождения твоего сына! Постарайся вспомнить сама...

— Вспомнила! — почти закричала она. — В тот год Даутбиев сын, сильно пьяный, поссорился с приезжим приставом и застрелил его. А сам скрылся, и с тех пор о нем ничего не известно. А за день до этого Хауалият родила двойню. Оба мальчики...

— Да при чем здесь Хауалиятовы! Твой-то когда родился?

— Подожди, не перебивай! Твоя мать, да будет рай пристанищем ее души, молоко ей еще носила. А после, когда у малышей стали прорезываться зубки, Хауалият приходила ко мне просить кукурузы, чтобы в честь этого события сделать жырна́[3]. Полную чашу дала я ей из того запаса, что хранился у нас на семена. И деревья в саду уже цвели...

— Ты что-то, женщина, не о том толкуешь, — махнул рукой Заурбек. — Наш-то родился, когда снег был. А ты «деревья цвели»!

— А я и не говорю, что наш весной родился. Но меньше года еще оставалось. А лето было очень засушливое, и трава на пастбищах выгорала...

— Точно, — подхватил Заурбек. — Еще бычок Даутбия по недосмотру Далхата свалился со скалы и подох. Нашли его на другой день, когда туша уже раздулась.

— И Даутбий вместе со своим зятем до полусмерти избил бедного Далхата, младший братишка которого еще выхватил кинжал и кинулся на этих зверей. Обоих ребят потом арестовали и увезли в Сибирь. Так и не вернулись, несчастные, обратно.

— Известная история, — хмуро заметил Заурбек. — А через несколько месяцев чуть не засудили сына кумыка — жестянщика. Помнишь этого парня, который так хорошо говорил по-русски?.. Он все хотел спасти Далхата с его братишкой. Друг им был.

— Конечно, помню. Сын жестянщика в одно время был в Нальчике толмачом у большого судьи.

— Перед последней поездкой в Нальчик он к нам заходил...

— И еще хвалил мой сыр и желал, чтобы у меня родился крепкий здоровый джигит. Вот... — торжествующе возгласила мать Биазурки.

— Тихо, тихо, тихо, женщина! — осенило вдруг Заурбека. — Сейчас, сейчас... Вернулся сын жестянщика на третий день после рождения Биазурки. Мы встретились с ним в кузнице у Ахмадьи, и он рассказывал, как был на байраме у своих русских приятелей, которые отмечали первый день века! Точно так и сказал: «Первый день века!» А мы его не очень хорошо поняли и попросили объяснить. Мороз еще такой сильный был... Сколько дров я сжег у нас в доме! А ехать от Нальчика в наш аул верхом, да и на арбе тоже ровно два дня!..

— Пиши, доктор. Скорей пиши, — с волнением заговорил до сих пор молчавший Биазурка. — Я родился первого января тысяча девятьсот первого года.

Доктор деловито проставил сведения напротив имени Биазурки и посмотрел на Заурбека:

— А теперь начнем выяснять день, месяц и год рождения уважаемого тамады. Ну... хотя бы только год.

Заурбек съежился и обмяк, как горец над трупом своей единственной лошади. Он шумно вздохнул и, положив огромные руки на стол, тихо сказал:

— Пиши, доктор, пиши. Мы, старые люди, жили в те старые, аллахом проклятые времена, когда нас знали не по бумагам, а вот по этим самым рукам. А потому годом своего рождения я считаю тысяча девятьсот семнадцатый.

— Но, позвольте, — слабо запротестовал доктор, — отец не может быть моложе собственного сына...

— Может, ты и прав. Не пристало мне, простому крестьянину, спорить с ученейшим доктором. И все же счет своей жизни я веду с семнадцатого года. Пиши так.

Первая роль Перевод Л. Лиходеева

В заоблачном ауле курсанты Ленинского учебного городка готовились к своему первому спектаклю по программе агитпохода.

Комиссар Сафар ходил по саклям и, горя очами, пояснял старикам новую форму деятельности Советской власти, именуемую «культурным делом».

Старики важно поглаживали бороды и молча слушали комиссара, как пророки, за которыми последнее слово. Но последнего слова не говорили. Они были мудры и полагались на коран, который не упоминал о «культурном деле», стало быть, не поощрял его, хотя и не осуждал.

Комиссар Сафар положился на революционный риск, поддержанный молчаливой мудростью аксакалов.

— Держись, Магомет, — сказал комиссар, положив руку на плечо главному артисту. — Этот день останется в памяти аула, хотя сейчас никто об этом и не подозревает.

— Меня убьют, Сафар, — сказал артист.

— Если ты хорошо сыграешь свою роль! — возразил комиссар. — Неужели ты не хочешь умереть за революцию? Или ты не джигит?