Похвала добродетели

Артист печально посмотрел на свежий шрам, изуродовавший щеку комиссара, которому смерть за революцию была не страшна. Артист вздохнул — ему стало совестно и страшно: он не умел играть плохо.

Белые гребни далеких гор окружили аул. Серые облака дремали, прижавшись к утесам. А в теснине пробивалась через камни неуемная горная река. Она рвалась на равнину и неистово кипела, заполняя зловещим гулом все ущелье. Спокойное предвечернее солнце играло радугами над кипящей рекой.

— Посмотри, Сафар, — бодря самого себя, сказал артист, — природа позаботилась об оформлении нашей сцены. Не плох фон. А?

— Художник — что надо, — одобрил Сафар, — лучше не нарисуешь. Возьмем себя в руки, Магомет! Революция не терпит трусов!

Юные горцы носились по аулу и скликали правоверных на зрелище, которого сроду еще никто не видел.

Старый мулла не одобрял богопротивных лицедеев, но любопытства не превозмог. Правоверные молча кивали головами или снисходительно улыбались, слушая его беспомощную и неубедительную агитацию.

А когда появилось несколько уважаемых аксакалов, осмелели и те, кто никак не решался идти на богопротивное действо.

Старики заняли свои места. Расселись, подстелив под себя бараньи шапки, и юные горцы. Самые старшие зрители вели между собой неторопливые беседы, впрочем, с нескрываемым нетерпением поглядывая на большую скатерть, несомненно реквизированную у какого-то богача, — так ему и надо.

А за скатертью суетились молодые люди, приехавшие из Нальчика. Их называли странным и совсем непонятным словом «артис».

И вот когда «артисы» закончили свою подготовку, перед утомленными ожиданием зрителями с непродолжительной речью выступил комиссар Сафар. В его речи часто повторялось это мудрое слово «артис» и, того хуже, — труднопроизносимое и для самого Сафара слово «спектакль».

Комиссар Сафар высказался, махнул рукой и большая скатерть, распавшись надвое, поползла в разные стороны.

За скатертью белели гребни гор, серые облака прижимались к утесам, а спокойное предвечернее солнце играло радугой.

Перед зрителями стоял толстый бий, значит — враг, такой толстый, каким может быть только очень богатый человек, сожравший не одно стадо баранов.

На серебряном поясе богатого бия сверкал дорогой кинжал. Но сильнее кинжала сверкали его злые глаза, излучавшие яд ненависти.

Вот он расхаживает, этот бий, расхаживает, поскрипывая добротными сапогами, купленными не иначе, как в Нарсане, злобно кричит на молодого батрака, одетого в лохмотья, и грозится заколоть его кинжалом тут же.

Но молодой батрак, судя по всему, был не из пугливых. Он довольно громко возражал бию, говоря о справедливости, честности и равноправии, отчего бий впадал в бешенство и, придерживая непомерное брюхо, грозно наступал на дерзкого бедняка. Глаза его были полны ярости и гнева, а голос устрашающе хрипел.

Доселе молчавшие зрители стали заметно волноваться.

— Кончилась ваша власть, пауки-кровопийцы, — бросил в лицо богачу дерзкий батрак. — Натерпелись мы! Теперь настал наш черед! И земля, и вода, и пашни, и луга теперь наши. Они обильно политы нашим потом, значит — они теперь наши! Мы теперь хозяева жизни! Долой мировую буржуазию!

— Молчи, голодранец! — возражал бий. — Я кормлю тебя и одеваю, ты должен быть мне благодарен!

— Нет! — кричал бедняк. — Ты сам кормишься моей кровью и моим потом! Ты присваиваешь мою прибавочную стоимость! Ты сосешь соки из меня два года!

— Верно говорит юноша! — тихо, но строго промолвил самый мудрый аксакал, повернув голову к соседу. Сосед так же степенно поддержал его.

Краткая беседа двух самых уважаемых людей отворила страсти, успевшие накопиться в справедливых горских сердцах.

Страсти вырвались наружу:

— Правильно говорит!

— Верно говорит!

— Столкни ты его с горы, пусть катится до самого потока! Зачем переводить слова?

Радостью победы запела душа артиста. Грозные окрики толпы загнали его на самую вершину Царства Перевоплощения. Вчерашний батрак, он чувствовал классовую ненависть к толпе, ту самую ненависть мировой буржуазии, о которой рассказывал ему политически подкованный комиссар Сафар, но которую он раскусил только сейчас.

— Исчезни прочь, грязная собака! — заорал он, выхватив кинжал, чего делать не полагалось по ходу действия. — Я сверну вас всех в бараний рог, проклятые голодранцы!

Джигиты повскакивали с мест и схватили рукояти своих кинжалов.

— Что тут творится, джамауат? — величественно встал над народом самый мудрый аксакал. — Эй, джигит, не будь трусом да вспори ему, этому богачу, брюхо, набитое салом!

Гнилое яблоко угодило артисту в спину. За яблоком полетели камни, а палка огрела его по плечу, рука выронила клинок. Это было уже слишком опасно. Комиссар Сафар вскочил с места и поднял руки:

— Что случилось, джамауат? Или вы совсем лишились разума?

Лучше бы он этого не говорил. С задних рядов на сцену с визгом рванулся молодой джигит:

— Правоверные! Комиссар на стороне богача!

И, сверкнув кинжалом, вспорол брюхо ненавистного бия. Но не поганая кровь богатея хлынула из вспоротого брюха и не мерзкое сало, а понеслись из него пух да перья.