Похвала добродетели

— Дело в том, что к сметане с витаминами и хорошему ржаному хлебу с молоком я тоже отношусь неплохо. Люблю и нежирную говядину. Пусть даже в виде котлет. Добротный шашлык из упитанного барашка тоже, слава аллаху, не оскорбляет мой, как это ты сказал? — желудочно-кишечный. Купания в теплой воде мне полезны ничуть не меньше, чем твоему зверю. При этом я могу пользоваться обыкновенным мылом и грубым полотенцем. Сидеть в теплой комнате и смотреть по телевизору передачу «В мире животных» мне и самому приятно. Я не знаю, как там в Инглизе, а все то, что ты перечислил, у нас больше подходит для человека, нежели для дворового пса. Ведь если твой бульдог будет вести такую жизнь, то и хозяином дома и сада нужно быть ему, а не мне. Иначе неудобно как-то... Уж лучше я сам присмотрю за садом, не хочу быть сторожем на службе у собаки, да еще с мертвой хваткой. Так что вези ее обратно.

— А яблоки, плетень? — растерянно пробормотал сын.

— Да что там яблоки, что плетень? Пусть забавляются босоногие джигиты. Плетень уж как-нибудь залатаю. Без всякой мертвой хватки... Не нужна мне эта хватка.

Так сказал Заурбек и, бросив насмешливый взгляд на высокомерно-самодовольного бульдога, который так и не понял, о чем тут шла речь, не спеша направился к поваленному плетню.

Бульдог ничего не понял. Зато понял студент. На то он и будущий академик.

Письмо Зекерьи сыну-солдату Перевод М. Эльберда

Но сначала было письмо от сына, из армии. Мать и сестры ждали его, первого письма, от любимого сыночка и обожаемого братика, как не ждут послания от самого пророка.

— Не волнуйтесь, напишет, — успокаивал их рассудительный Зекерья, чей ум и своеобразный нрав был известен не только в родном селе, но даже в соседнем. — Вашему Айтеку, наверное, некогда. Боевой подготовкой занят. А письмо будет попозже. Солдат на все найдет время — и пуговицу к штанам пришить, и оружие почистить, и письмо домой написать.

И вот пришло оно, долгожданное. И в нем — что ни слово, то жалоба.

«Разве это жизнь? — хнычет Айтек. — Еще ни разу не подали на обед индюшатины, а к чаю — медовой халвы. О нежных хычинах или жорме здесь даже и не слыхали. На ногах — тяжеленные сапоги, которые заставляют еще и чистить до блеска. А что самое невыносимое — так ни разу и не дали выспаться. К утру обычно видишь во сне своих родных, дом, где так чудесно жилось, но тут раздается чугунный бас дежурного — и попробуй не вскочить, как ошпаренный, и не одеться в одну минуту!..»

Когда дочитали до этого места, старшая сестра вытерла мокрые щеки, средняя зашмыгала носом, а младшая вынула платок в ожидании слез. Мать со стоном заломила руки.

Зекерья сидел поодаль и мотал головой, пощипывая пышный ус. Он сейчас вспоминал о том времени, когда самой его большой мечтой было иметь сына. А в семье рождались одни дочери. Вслед за первой — вторая, вслед за второй — третья. Потом долго никто не рождался. Шли годы, девочки подрастали и постепенно превращались в этаких луноликих красавиц. Зекерья любил их и даже гордился ими. Молча гордился. Однако продолжал мечтать и о сыне.

И вот, когда младшая из луноликих почти достигла совершеннолетия, дом почтенного горца огласился требовательными воплями мальчишки — тулпара[4]. Такого, о каком всю свою женатую жизнь тосковал Зекерья. Молча тосковал.

Счастлива была мать, прыгали от восторга сестры. А Зекерья лишь покачивал головой да поглаживал ус. И только. Держался с таким видом, будто он просто ничего не имел против того, чтобы вдобавок к трем дочерям в доме появился еще и сын. Нет, не стал мудрый Зекерья бурно выражать радость, переполнявшую его сердце. Несдержанность чувств — не в обычае горцев.

С первых дней изливались на новорожденного джигита водопады любви и ласки. И мать и сестры не отходили от своего «ягненка» ни на шаг, лелеяли горластого «козлика», предупреждали каждое желание «сладенького котеночка».

Отец не обижался, что его как главу семьи перестали замечать. Его беспокоило совсем другое: как бы не избалова́ли, не испортили мальчишку — вот о чем тревожился умный горец. Попробуй, однако, переубедить четырех сплоченных общими интересами женщин! Рта не дадут раскрыть. Каждая вылазка Зекерьи встречала такую решительную контратаку, что ему приходилось в панике отступать, ломая собственные боевые порядки.

«...и постоянно меня ругает прапорщик, — пишет бедняжка Айтек. — Медведем неповоротливым обозвал...»