Похвала добродетели

А денек и без того был жаркий. После последнего мощного взрыва экскаваторщики весь день давили на пятки водителям, позволяя себе весьма бесцеремонные насмешки. Но приходилось терпеть. Тем более что сегодня две машины не вышли. Одна стояла «разутой», другая проходила профилактику. На последней ездил Муталиф, женившийся пару дней назад. По этому случаю борта самосвала были облеплены листами бумаги со всевозможными пожеланиями, исписаны мелом, исчерканы рисунками с изрядной долей фантазии и юмора. С козырька кабины свисали два переплетенных проволочных кольца, выкрашенных бронзовой краской.

На обратном пути Хасана «тормознул» Миша.

— Зайди в диспетчерскую! — крикнул комсорг, высовываясь из окошка своего «Белаза». — Там какая-то бумага пришла в твой адрес.

— Какая? Телеграмма?

— Не знаю. Может, депеша от твоей лучезарной со сливовыми глазами?

Подъехав к конторе, Хасан поставил машину и бросился к диспетчеру, к которому как раз зашел начальник участка.

— А, привет, Хасан. Скажу честно, жаль, по-отцовски жаль расставаться с тобой, — сказал Митрофаныч, протягивая Хасану немного смятый листок бумаги, — но что поделаешь...

— А что такое? Почему это вы решили со мной расстаться? А‑а, вот оно что... Ну и дела!

— Священный долг каждого гражданина. Настал, стало быть, и твой черед. — Митрофаныч был необычайно сентиментален и, следовательно, менее похож на себя, чем когда-либо. — Не хочется мне с тобой расставаться и... завидую, чего скрывать. — Он поднялся, подошел к Хасану и положил руку ему на плечо. Глаза его потеплели, вид у него был торжественно возбужденный. — Скажу тебе, сынок, не знаю, как там решат, но попросись в танкисты. Много учить тебя не придется, а танкист — это, брат, в армии — главное.

— Понятно, — моргнул Хасан, — для ветерана-танкиста это самое главное.

— Я тебе говорю серьезно, а ты опять со своими шуточками. Самая мужская профессия в армии — танкист. Только в броне, подвластной рукам, чувствуешь себя мужчиной, — патетически утверждал Митрофаныч, словно он только что вышел из своей родной «тридцатьчетверки». — И ты — бог войны...

— А говорят — артиллерия, — не унимался Хасан.

— Бог войны — это артиллерия в мощной броне и на гусеницах! — уверенно парировал ветеран. — Уловил?

— Уловил. Так и быть: иду в танкисты, чтобы лучше помнить свою профессию. Но когда вернусь, вы, надеюсь, сделаете меня своим заместителем?

— Сделаем, сделаем... — Митрофаныч рассматривал Хасана, словно видел его после долгой разлуки. Он уже не слышал Хасана. Он был во власти собственных воспоминаний. А память бывшего танкиста, который прошел на танке от Сталинграда до Вены, была крепка и надежна, как та «тридцатьчетверка», которую он боготворил. — Ну что ж, — вздохнул Митрофаныч, — будем провожать тебя, а потом — ждать возвращения на родной карьер.

— Ну, к тому времени вы здесь всю гору передвинете.

— Ничего, на твою долю оставим. Так что... Не забывай нас, сынок. Я с вами бывал порой грубоват. Но что поделаешь. Иначе с вами нельзя... ради вас же... Ступай. В военкомате любят точность. Не опоздай. А про танк не забудь. Чуть что — дай знать. Сам пойду ходатайствовать. Там со мной считаются.

Хасану предстоял второй крутой поворот в жизни. Он быстро привык к уверенным парням-высотникам, у которых, как пишут в газетах, «за грубыми робами бились нежные и честные сердца». С течением времени молодой водитель самосвала Хасан Дадашев стал душой этой водительской братии. Трудно было понять, за что больше любили этого «бледнолицего», иронично «умничающего» интеллигента. Ребятам нравились его смелость и неожиданная выносливость в нелегком деле высокогорного автовождения, его остроумие, которое иной раз могло перейти в довольно не безобидную насмешку. Он отличался почти спортивным азартом в соревновании. А главное, наверное, было в том, что парни успели увидеть в Хасане надежного и крепкого товарища.

Теперь предстояла разлука. Не на день, не на месяц. На два года. И с этим придется свыкнуться.

Хасан скоро вышел из состояния легкой растерянности, и его гибкая фантазия тут же переселила его из тесной Долины Ветров в еще более тесную кабину угрожающе грохочущей бронированной машины.

В общежитии еще не знали о повестке.

Азрет сидел на кровати и разглядывал свои босые ноги, а Мурадин корпел над кроссвордом — любимым занятием, как говорил Хасан, «честолюбивых бездельников».

 — Привет, старики! — Хасан повесил пиджак на спинку стула. — Какая погода в вигваме?

Мурадин поднял голову:

— Скажи, милейший, как называется вьючное животное?

— Самосвал.

— Нет, серьезно, из четырех букв.

— Ну, тогда — Краз.

— Осел! — закричал Азрет, у которого были потерты пальцы ног, что сильно действовало на его настроение и чувствительную нервную систему.

— Чего ты злишься, аксакал наш, — сказал Хасан, подойдя к Азрету. — Месяца не прошло, как получил орден, а злишься. Может, ты мечтал о Звездочке? Вот мне тоже теперь представился случай украсить свою молодецкую грудь хотя бы значками.