Поклонение волхвов

Николай Кириллович стучит яйцом о клеенку.

В квартире появилась ее растрепанная зубная щетка, ее рыжие волосы на подушке, ее халат. Раковина рапаны, окурки с отпечатком ее губ. После близости Жанна летела в ванную, возвращалась, прижималась к нему мокрым лобком и засыпала. Он слушал стук сердца, бессонница наползала на него. Смотрел на Жанну, как шевелятся во сне ее губы. Ему становилось стыдно своего тела, он кашлял и натягивал брюки. Он думал о Гоге, о Гоге и Лизе. Прозрачный Гога был рядом, пускал возле окна прозрачный дым. Да ты не ссы, фрателло. Я даже рад. За Жанку. Да и за тебя. Мы же с тобой странные братья, помнишь, ты сам говорил. Обычно все от старшего переходит к младшему, а у нас все наоборот. Гога гасит окурок в рапане. В дверях сталкивается с Лизой. Лиза стоит, оглядывая комнату. А ты неплохо устроился. И времени зря не теряешь. Не дергайся, я ненадолго. У нас все прекрасно. Варюша помогает, вчера на работе премию дали. Ладно, адью, развлекайтесь… Брезгливо обходит Жанкину пятку. Прячет лицо в ладони, уходит.

Так повторялось оба раза, когда Жанна оставалась у него.

Он снова ездил к отцу Михаилу. Отец Михаил выслушал, прохладная тяжесть епитрахили легла на темя. Посоветовал молиться о Жанне. «Уполномоченный звонил мне на днях, – продолжил, снимая епитрахиль. – Чтобы не отравлял тебя религиозным дурманом». После исповеди Николай Кириллович зашел на могилу Гоги. Рядом сидел Ваня Обрубок, которого отец Михаил дал ему в провожатые. Ваня рассказывал, как прежде работал на шахте и как потерял в результате аварии руку. Николай Кириллович повернулся и снова увидел Казадупова. Казадупов ускорил шаг и исчез за могилами.

Яйцо почти остыло. Вуаль со стекла сошла, яркое воскресное утро, крики детей со двора. «Это не твое дело!» – кричит мальчик. «Мое дело напердело, а твое – понюхало», – отвечает девочка.

Снова крики. Яйца почищены, скорлупа собрана в горку. Он ставит чайник на огонь.

– С добрым утром, страна! – Жанна стоит в простыне. – Я привидение! Я малютка-привидение.

Кружится по кухне. Опускается на стул, зевает:

– Вчера читала своим книжку, про Карлсона. Жутко смешно, – проводит пальцем по его векам. – Какие у тебя глаза…

– Какие?

– Зачем ты носишь очки? Ну, не прячь глаза, слышишь… Не дам. Пусть здесь лежат пока.

– Слушай, а ты знала этого Казадупова?

– Аполлония?

– Он сказал, что был другом Гоги.

– У Гоги все были друзья.

– И Аполлоний?

– Ну, он ему там что-то организовывал, по комсомольской линии. Пили вместе. К бабам в Париж ездили.

– Куда?

– В Париж. Где Второй поселок был раньше.

– Почему «Париж»?

– Не знаю. Кофе остался?

– Да. А огурцы кончились… Отпусти, задушишь…

– Давай ходить голыми, как древние греки.

– Они не ходили голыми.

– Еще как ходили, я на вазах видела!

– Только когда спортом занимались.

– Только когда спортом? Ну и дураки. Не хочешь, так и скажи. О капито, синьор, си…[71] И на этого зануду я потратила лучшие две недели своей жизни!.. Все, ухожу. Ухожу от тебя в ванную! Там ты мне разрешишь раздеться? Ну что ты на меня так смотришь?

– Жанна…

– Что? – Она прислоняется к косяку и все понимает.

Ее губы сжимаются, их края ползут вниз, как у обиженного ребенка.

* * *

Жанна ушла.

Забрала лохматую щетку, халат и раковину рапаны. Сказала, что Гога разрывал с ней два раза, потом «сам приползал». Ее яйцо осталось нетронутым и медленно каталось полукругами по столу.

Долго возилась в коридоре, что-то роняла, чертыхалась. «Помоги мне пальто!» Лестничным пролетом ниже споткнулась, поднялась, побежала дальше.

Он вошел в комнату и сел за инструмент.

На ре третьей октавы – кошачий визг. Он звонил Казадупову, Казадупов обещал разобраться, так до сих пор разбирается. Николай Кириллович бьет пальцем: ре, ре, ре! Снимает с клавиш Жанкин волос.

Он играет.

Перед ним стена, крышка инструмента с черным отражением его лица. «В начале не было ни сущего, ни не-сущего».

Продолжается утро, по улицам едут машины, Жанна бежит к автобусу, не успевает, остается на пустой и грязной остановке.

Не было ни воздушного пространства, ни неба над ним. Не было солнца, воды, деревьев и птиц. Мрак был покрыт мраком, как одеялом больного.

Потом возник звук.

Звук возник в пустоте, но не в центре пустоты, а где-то на ее окраинах. В центре все еще висит тишина, и в ней стоят пустые дома, пустые квартиры, как после ядерного взрыва, когда люди разлетятся на атомы и вознесутся к последнему суду.

И тогда возник звук флейты. Или гобоя. Он шел с окраин, как гудок, на едва уловимом до. Даже не до, а что-то до этого до, пятно звука. Пятно росло и впитывалось миром. И, когда его можно было различить еще несуществующим ухом, стала видна уходящая в глубину струна, обросшая микрофлорой и пузырьками. Бездна качнулась, струна вздрогнула. Слово пронеслось по ней, пробормотало и смолкло. Ушная раковина, шелестят и булькают отражения деревьев. Неразличимо высокий звук, колокола египетских царей.