Поклонение волхвов

С кухни возвращается виолончелист Иванов, вытирая мокрые ладони о рубашку.

Появляется Илик Фейнберг, морщится, не знает, куда деть свои огромные руки. Обнял виолончелиста Иванова, оторвал от пола, покачал. Иванов болтает ногами и печально улыбается. Поглядев на батюшку, Илик отпускает виолончелиста и забирается на подоконник. У Илика спрашивают о ленинградских делах. Он наклоняется, нащупывает внизу стакан и рассказывает. О «Мастере и Маргарите» Слонимского, о консерваторских делах. О травле Триярского и его отъезде. Рассказывая, свешивает руку, шарит в поисках другого стакана, но не находит.

Новость об отъезде Триярского вызывает интерес.

– Укатали сивку крутые горки, – замечает музыкальный критик.

– А куда он уехал?

– В Дуркент, – откликается с подоконника Илик. – Есть еще что выпить?

– На кухне посмотри.

– А где это – Дуркент? На Кавказе?.. Это на Кавказе?

– Это Средняя Азия, – откликается Иванов. – Я там в эвакуации в детстве жил. Во-от такие яблоки!

– А что он в этом Дурканде будет делать?

– Триярский? Кто будет делать – Триярский?

– Спиваться. Может, еще что-то напишет.

– По-моему, он уже исписался, – говорит бывший композитор Яблоков.

– Николай Кириллович?! – Илик соскакивает с подоконника.

– Спокойно, Илик… Не надо.

– Я ничего не хотел сказать плохого, – говорит Яблоков. – Я, например, сам могу сказать, что я исписался.

– Ты – да, – кивает Илик. – А Николай Триярский… Я его ноты с собой привез. У меня еще в Шереметьево забрать хотели.

– Лучше бы и забрали…

– Что? Что сказал, повтори! – Илик снова поднимается.

– Ты еще человек здесь свежий, – складывает ладони Яблоков. – Поживешь здесь год-два и сам все поймешь. Мода на гениев здесь прошла. И своих триярских, слонимских и тищенок хватает. Спроси вот у Саши или Арканю. Так что скоро сам будешь этими нотами… Нет, конечно! Не будешь… Здесь туалетная бумага не дефицит… Спокойно, спокойно!

Илик уже сжимает пустую бутылку.

– Мне кажется, я знал его родителя, – неожиданно звучит голос батюшки. – Николай Кириллович, вы сказали?

– Да. – Илик мрачно опускает бутылку.

– Тогда это может быть. Покойный говорил, что он имел в России сына. Я думаю, это он. Очень таинственный был человек.

Илик выходит. Слышно, как он разговаривает на кухне и гремит бутылками.

– Я, наверное, пойду, – поднимается Яблоков. – Мне еще моего Тихона Николаевича выгуливать надо.

– Интересно бы посмотреть ноты, которые привез Илик.

– Сами общайтесь с этим психопатом. – Яблоков нервно зевает. – Бай-бай, товарищи…

– А кем был отец Триярского? – спрашивает кто-то.

– Он был священник, – отвечал батюшка. – Очень светлый человек. Он у меня гостил.

– Так у Триярского тоже здесь родственники?

– Нет, отец Кирилл не жил в Америке. Он был здесь на богословском конгрессе. И давно преставился, Царство ему небесное. – Батюшка медленно перекрестился. – В одна тысяча девятьсот пятьдесят третьем году. А конгресс был годом ранее. Он тогда произнес речь о богословии Рождества, так он это назвал. Мы, молодые священники, слушали его, как в рот воды набрав.

– А что это за богословие Рождества? – появляется в дверях Яблоков.

Заметно, что Яблокова волнует не столько богословие, сколько темнеющий за его спиной Илик.

– А вы не слышали ничего? – удивляется отец Эндрю. – Я понимаю… В России сейчас трудно познакомиться с новинками теологической мысли. Так вот, отец Кирилл говорил, что нужно развивать новое богословие, для людей, выросших в современном безрелигиозном обществе. Он считал такими людьми всех, всех сегодня, даже священство. Он очень интересно сравнивал современное состояние с тем, которое было накануне Рождества Христова. Очень много указал аналогий. Человечество он делил на волхвов и пастухов. У волхвов есть знание, но нет веры. Это – интеллигенция, люди ума. Другие – это пастухи, у них есть вера, но нет знаний. Поэтому отец Кирилл разделил свою книгу на две части: «Поклонение волхвов» и «Поклонение пастухов». И в каждой писал о том, как им следует подготовить себя к Рождеству.

– Фред… – Илик кладет ладонь на плечо Яблокова и тянет к себе. – Н-надо поговорить.

– Здесь говори, – не поворачивая головы, отвечает Яблоков.

– Здесь н-неудобно.

– Стой тогда и не мешай. Об отце твоего учителя, между прочим, рассказывают.

– Какого учителя? Н-николай Кириллыча?.. Н-надо послушать.

– Вот стой и слушай. И держись вот тут, а не тут… А что… – Яблоков снова обращается к отцу Эндрю. – Он считал, что Рождества еще не было? Если к нему готовиться надо…

– Конечно, было! Все было, и Рождество, и Воскресение. Он был очень умный человек. Он жил у меня здесь три дня. Он говорил, что сегодня мы должны благовествовать о Рождестве. Это он считал первой ступенью. Ему уже было семьдесят два года, маститый протоиерей. Очень долго служил в Японии. Я жалею, что не записал его разговоры. Он говорил о царской семье, что наследник… Он полагал, что наследник престола…

Батюшка замолкает и быстро выходит в коридор, где Илик прижимает Яблокова к стене.