Поклонение волхвов

Лицо на звездочке уже охватило неорганическое разложение. Позолоты почти не осталось, на щеках клубился темный пар. Муха, и еще одна, покружив, залетели в лицо гостя и исчезли.

– Последняя просьба… – Голова задыхалась. – Не ставьте Бетховена… Тяжело…

– Хорошо. Что же поставить?

Он ожидал «Интернационал» или что-то в этом роде. Мы наш, мы новый. Хор, разевающиеся рты, выпученные глаза. Кто был ничем, тот станет, станет, станет…

– Простите, вы…

– Что?!

– Простите, вы, холмы, поля родные…

Ах вот оно что!

– Граф! – Смотрит на Сухомлинова, темнеющего в коридоре. – Сопровождением расстыковки – арию Орлеанской девы. Оревуар, мсье Ульянов!

Тот только щурится черными дырками и уменьшается в анфиладе. Силуэт Сухомлинова следует за ним.

Он возвращается, почти сползает в кресло. Усталость, нараставшая всю беседу, придавила плечи, отдалась в пояснице.

«Простите, вы, холмы, поля родные…» – потекла, петляя на хроматических изгибах, ария.

Любимая ария Папа.

Слащавая, тонко-тревожная. Неужели и этот ее любил? «Приютно-мирный, ясный дол, прости…»

Где эти поля? Где он, приютно-мирный и ясный дол? Где тихий ветер, васильковые моря и ромашковые заливы?

Он смотрит на карту России.

Москву накрывала темнота. Замерцали первые фонари. Зажелтели кубики квартир, мертвым светом засветился общественный транспорт…

По чуть заметному толчку он догадывается, что произошла расстыковка. Звездочка развернулась и, выдав «бочку», которой бы позавидовал любой советский ас, понеслась над северными широтами Евразии.

Где-то там, внизу, на дне ледяной пропасти, вспыхнули крупинки кремлевских звезд. Тихий темный звук прошел над Кремлем. Сеанс начался. Имя вождя, сгущенное в длинные, точно лучи прожекторов, нити, устремилось в низкое клочковатое небо. Тут было и имя «Ленин», скороговоркой проскочившее в названиях городов и улиц, и пропетое утробным басом в песне «Ленин всегда живой!» на музыку С. Туликова, и произнесенное под звук наливаемой из графина воды каким-нибудь уездным лектором общества «Знание». Обогнув прозрачные облака, натекшие из церковки Илии Пророка, где шла служба, нити устремились вверх, разгоняемые музыкальной волной. Через несколько секунд они уже достигли летящей в синей ауре распада звездочки и ударились о ее поверхность. Раздался дикий, нечеловеческий визг – звездочка разлетелась на мириады частиц. Чуть вздрогнуло зеленоватое тело в темном коробе Мавзолея. У сотен бронзовых, мраморных, гипсовых Лениных на долю секунды страдальчески сжались губы. Частицы разлетались, голося и распадаясь на еще более мелкие. Где, в каком месте Вселенной и в каком виде они снова соберутся, неизвестно никому.

Спина все еще ноет.

Он тянется к колокольчику, вызвать человека для растирания. Не стал. Смысл сообщенных гостем сведений все больше входит в него, грызет затылок и волнует.

«С Иоанной вам уж боле не видаться, навек она вам говорит: прости!»

Он снова думает об отце Кирилле. Тогда, в ледяном семнадцатом, он увидел его, когда Папа ставил эту арию. Царский поезд, оцепленный караулом; дым, снег; нервный человек в рясе. Коробочка, которую тот быстро вложил в его ладонь и сжал его пальцы, чтобы не заметил Папа. Первая и последняя их встреча.

Вместо колокольчика он дотянулся до песочных часов.

Итак, господа, отсчет пошел.

Песок побежал вниз, в прошлое.

Хотя, разумеется, это был не песок.

Только выглядит как песок.

Это прах Юровского, одного из убийц семьи.

Он присутствовал на его кремации. После кремации взял немного пепла на память. Но это уже другое воспоминание, на него сейчас нет сил.

– Граф! Ну где же вы, граф!..

* * *

Дуркент, 3 марта 1973 года

От раскисшей глины пахнет весной, играет оркестр.

Оркестр разместился на сбитой за ночь эстраде и теперь пробует звук. Вокруг бегают люди. Через поле проносят трибуну, графин с водой и два транспаранта. Один с портретом Ленина в кепке и подписью «Ничего не знаю лучше Аппассионаты! В. И. Ленин»; другой с лозунгом: «КПССга шон-шарафлар!»

Пара обкомовских юношей борется с ковровой дорожкой, пытаясь размотать ее ровно.

Над полом эстрады движется голова Казадупова в барашковой шапке и дает указания.

Николай Кириллович опускает палочку.

Ветер пробирается под пальто и холодит нейлоновую рубашку. Впереди темнеет каркас, несбывшийся кинотеатр «Орленок». Теперь это будет Дом современной музыки. Суетятся строители, покашливает экскаватор.

Все ждут Дурбека Хашимовича и музыкальных деятелей из Ташкента.

Николай Кириллович стучит палочкой, снимает пальто:

– Проигрываем еще раз!

Оркестранты берутся за инструменты. Скрипачи пристраивают лица к подбородникам, Ринат трет небритую щеку о гриф виолончели. Ударные продолжают болтать с тромбоном.

– Ударные! Маликов!

На стуле сбоку томится маэстро Бекмуродов, участник Финской войны и главный дирижер оркестра. При фамилии «Маликов» он вскакивает и кричит, что лишит всех премии. Николай Кириллович глядит на небо. Небо, горы вдали. Над горами вырастает облако.