Поклонники Сильвии

– Уверяю вас, мистер Хепберн, – сказал он, – что, учитывая состояние, в котором уже несколько дней находится ваша жена, говорить с ней о чем бы то ни было, что могло вызвать у нее сильные эмоции, почти безумие с вашей стороны.

– Это и было безумие, сэр! – ответил Филип тихо с несчастным видом.

Его голос тронул врача, несмотря на обвинения сиделки в адрес сварливого мужа. И все же он считал опасность слишком серьезной, чтобы говорить обиняками.

– Должен вам сказать, – произнес врач, – что не смогу ручаться за жизнь миссис Хепберн, если вы не станете соблюдать величайшую осторожность, а предпринятые мною меры не возымеют нужного эффекта в следующие двадцать четыре часа. Она сейчас на грани мозговой лихорадки[63]. Следует тщательнейшим образом избегать каких бы то ни было намеков на предмет, ставший причиной ее нынешнего состояния, ведь даже случайное слово может напомнить ей о нем.

Он продолжал в том же духе, однако Филип слышал только это: он не мог выражать свое раскаяние или извиняться и вынужден был жить все это исполненное невыносимой тревоги время непрощенным; врач предупредил его, что, даже если Сильвия выздоровеет, возвращаться к произошедшему нежелательно.

На протяжении жизни людям приходится сталкиваться с периодами мучительного ожидания; вот и Филип вынужден был подчинить свое сердце, волю, речь и тело необходимости терпеть и ждать.

Много дней, точнее недель, ему запрещено было видеться с Сильвией, ведь даже при звуке его шагов ее лихорадка и конвульсии могли возобновиться. И все же, судя по вопросам, которые она слабым голосом задавала сиделке, жена Филипа забыла сон, привидевшийся ей в день приступа. Но вот в том, что она помнила из произошедшего после ее пробуждения, никто не мог быть уверен. Когда Филипу наконец позволили с ней увидеться, она вела себя довольно тихо. Однако при виде того, как Сильвия улыбается их ребенку, хотя до этого его собственные слова не вызывали в ее лице даже малейших изменений, Филип почувствовал укол ревности.

Жена продолжала держаться с ним чрезвычайно тихо и замкнуто до окончательного своего выздоровления, когда вновь смогла ходить по дому. За это время Филипу не раз вспомнились зловещие слова, произнесенные ею еще до их свадьбы.

«Не в моей природе прощать, – сказала она тогда. – Иногда я думаю, что и забывать не способна».

В обращении с ней Филип был нежным и смиренным. Однако ничто не могло преодолеть ее безучастность. А ведь Филип знал, какой она была в действительности, знал, какой любящей – даже страстной – была ее истинная природа, чувственная и экспрессивная. Ох! Как же ему добиться возвращения прежней Сильвии, пусть бы даже первым проявлением ее чувств был гнев? Филип пытался рассердиться на жену, иногда осознанно проявляя к ней несправедливость, чтобы заставить ее взбунтоваться против его нелюбезности и защищаться. Но от этого, похоже, Сильвия лишь еще больше замыкалась в себе.

Узнай кто-нибудь о происходившем в их семье, пока семья эта еще существовала, не приблизившись к критической точке в своей истории, он пожалел бы мужа, подолгу стоявшего у двери в комнату, где его жена ворковала над ребенком, разговаривая с ним и иногда смеясь, или с безграничными любовью и терпением утешала мать, становившуюся вздорной из-за преклонного возраста и слабеющего рассудка; пожалел бы несчастного мужчину, жаждавшего тепла, которое должно было доставаться и ему, однако вынужденного лишь украдкой ловить его отблески.

Впрочем, сетовать Филипу было очень сложно – по правде говоря, совсем невозможно. Все, что можно было назвать супружеским долгом, его жена исполняла; однако любовь, похоже, покинула сердце Сильвии, а укорами и жалобами ее не вернуть. Но так обычно рассуждают сторонние наблюдатели, уверенные в результате эксперимента еще до его проведения. А Филип рассуждать не мог – или, во всяком случае, не мог смириться с доводами рассудка; он жаловался и укорял. Сильвия почти не отвечала мужу, однако ему казалось, что в ее глазах он читает памятные слова: «Не в моей природе прощать. Иногда я думаю, что и забывать не способна».

Впрочем, давно известно, что даже в душах чутких и постоянных мужчин в лучшие их годы есть место для мыслей и страстей, отличных от любви. Кажется, даже ласковые домоседы хранят собственные эмоции в стороне от повседневной жизни. Вот и для Филипа в то время жена была не единственной заботой.