Поклонники Сильвии

Миссис Хепберн слегка встревожилась, что посетители застали ее за таким занятием; впрочем, она была у себя дома, и это позволило ей сохранить самообладание; Сильвия приняла двух стариков так сердечно и в то же время скромно, была такой красивой и женственной и показала себя такой рукодельницей, что это разом положило конец их предубеждениям; уходя, братья решили пригласить ее на праздничный ужин в дом к Джеремайе.

Однако Сильвию это приглашение привело в смятение, и Филипу пришлось, пусть и деликатно, задействовать все свое влияние на жену, чтобы добиться ее согласия. Она бывала на веселых сельских посиделках вроде тех, что устраивали Корни, и на шумных гулянках под открытым небом, коими сопровождался конец сенокоса, однако ей никогда еще не доводилось присутствовать на чинных празднествах в доме друзей.

Сильвии хотелось отказаться от приглашения, сославшись на необходимость ухаживать за матерью, но Филип понимал, что должен оставаться глух к ее мольбе, и решил эту дилемму, обратившись к Эстер с просьбой побыть с миссис Робсон в их отсутствие; Эстер с готовностью и даже с охотой согласилась, ведь это нравилось ей гораздо больше, чем ходить по гостям.

Взявшись за руки, Филип с Сильвией прошли по Бридж-стрит, пересекли мост и стали подниматься по холму. По дороге молодой человек отвечал на вопросы о том, как ей следовало вести себя у Фостеров в качестве его жены и почетной гостьи; вопреки своим намерениям и против собственной воли Филип так напугал Сильвию описанием великолепия и важности предстоявшего события, а также необходимостью помнить правила, произносить определенные речи самой и слушать других, что Сильвия в тот вечер непременно вела бы себя неловко, если бы не ее природная грация.

С бледным и усталым видом она сидела на самом краешке стула; произнося официальные слова, которым научил ее Филип, Сильвия всей душой желала оказаться дома в постели. И все же она произвела на собравшихся прекрасное впечатление и после ее ухода все единодушно согласились, что это самая прелестная и благовоспитанная женщина на свете и что Филип Хепберн сделал правильный выбор, пусть даже его жена и была дочерью осужденного преступника.

Оба хозяина проводили Сильвию в прихожую, чтобы помочь Филипу одеть и обуть ее. Братья рассыпались в старомодных комплиментах и наилучших пожеланиях, и их слова запомнились ей на долгие годы.

– Что ж, Сильвия Хепберн, – сказал Джеремайя, – я давно уже знаю твоего мужа и скажу лишь, что ты сделала правильный выбор; однако если он хоть раз обойдется с тобой дурно или невнимательно, обращайся ко мне, уж я-то потолкую с ним по душам. Знай, что с этого дня я твой друг, готовый за тебя заступиться!

Филип улыбнулся, словно не допускал даже мысли о том, что когда-нибудь может обойтись подобным образом со своей супругой; Сильвия тоже слабо улыбнулась, едва ли обратив в тот миг внимание на произнесенные слова: она устала, и ей хотелось поскорее вернуться домой; братья Фостеры посмеивались над шуткой Джеремайи; и все же, как это порой бывает со словами, брошенными на ветер, в будущем они не раз вспомнились Сильвии.

Уже на первом году брака Филип начал испытывать ревность к любви, с которой Сильвия относилась к Эстер. Его жена оказывала своей новой подруге огромное доверие, которого сам Филип, как ему казалось, завоевать не мог. Время от времени в его душу закрадывалось подозрение, будто Сильвия обсуждает с Эстер своего прежнего возлюбленного. Филип не мог отрицать, что в этом не было бы ничего неестественного, ведь Сильвия считала Кинрейда мертвым, однако мысль об этом все равно раздражала его.

Впрочем, он заблуждался: при всей своей внешней прямоте Сильвия держала сокровенные печали при себе. Она никогда не упоминала имени отца, хотя и постоянно думала о нем. А о Кинрейде и вовсе не говорила ни одной живой душе, хотя при воспоминании о нем ее голос неизменно смягчался, если ей доводилось заговорить с кем-нибудь из моряков, и она задерживала на них взгляд в надежде увидеть в их походке что-то знакомое; отчасти из-за Кинрейда, отчасти желая насладиться простором и свежим воздухом, Сильвия была рада порой покинуть золотую клетку своей гостиной и тесные улочки вокруг рыночной площади и, взобравшись на обрывы, посидеть на земле, глядя на расстилавшуюся перед ней бескрайнюю морскую гладь, ведь с такой высоты даже мощные буруны казались лишь неровными линиями белой пены, расчерчивавшими синие воды.

Во время таких прогулок ей были не нужны спутники, ведь одиночество придавало им сладость запретного плода; прочие почтенные матроны и горожане, которых знала Сильвия, либо направлялись куда-нибудь по конкретному делу, либо оставались дома; так что она несколько стыдилась собственной потребности в уединении, открытом воздухе и морском шуме, ласковом, словно прикосновение матери. Сняв чепец, Сильвия сидела, обхватив колени руками; соленый ветер трепал ее блестящие локоны, а она с печальной мечтательностью глядела на далекий горизонт; если бы кто-то спросил ее, о чем она размышляла, она не смогла бы ответить.