Поклонники Сильвии

– О Господь всемогущий! – сказала она. – Неужели я не была достойна даже того, чтобы наконец вновь свести их вместе?

Медленно и тяжело она зашагала обратно; придя домой, Эстер легла рядом с матерью со словами «да пребудет воля Твоя» на устах.

Миновал второй час летней ночи, и на горизонте забрезжил серый рассвет. Филип знал, что это последний рассвет в его земной жизни.

В бытность свою солдатом он часто находился на грани жизни и смерти; пару раз, вроде того случая, когда он под огнем ринулся на помощь к Кинрейду, его шансы выжить были один к ста, и все же они были. Однако теперь его охватило новое чувство – последнее, которое каждый из нас способен испытать в этом мире. Чувство, что смерть не только близка, но и неизбежна.

Онемение, которое ощущал Филип, становилось все сильнее, однако голова его была ясной, а образы, возникавшие в его мозгу, – еще более живыми, чем обычно.

Казалось, еще вчера он, маленький мальчик, сидел на коленях у матери, всем своим детским сердцем желая стать таким, как Авраам, коего прозвали другом Божиим, Давид, о котором говорили, что он по сердцу самому Богу, или Иоанн Богослов, прозванный Возлюбленным учеником Иисуса. Казалось, совсем недавно он решил стараться походить на них; была весна, и кто-то принес букет примул; и теперь, умирая с мыслью о том, что его жизнь кончена, битвы завершились и единственная возможность «быть добродетельным» упущена, Филип вновь ощущал аромат этих цветов.

Соблазны, с которыми ему довелось столкнуться, отчетливо встали перед ним; сцены из жизни были такими правдоподобными, что он мог бы коснуться того, что видел: люди, мысли, попытки сатаны ввести его во грех воссоздавались со всей живостью. Но Филип знал, что мысли эти были иллюзорными, а попытки – напрасными, несмотря на искусность лжи, ведь в тот час ему открылась истина: искушение несло в себе и облегчение; казалось, еще мгновение назад он был пылким мальчишкой, у которого вся жизнь впереди и который желал показать миру, каким должен быть настоящий христианин, – и вот он уже в ужасном настоящем, а его обнаженная, виновная душа пытается укрыться от гнева, который Бог обрушивает на лжецов, в тени ковчега Завета.

Разум Филипа стал затуманиваться, и он с усилием заставил себя вновь мыслить ясно. Действительно ли он умирал? Филип попытался осознать настоящее – земное настоящее. Он лежал на кровати в основной части дома вдовы Добсон, а не в привычной пристройке. Это Филип понимал. Дверь распахнули; снаружи была тихая ночь, начинавшая уступать место предрассветным сумеркам; сквозь открытое окно все так же доносился шум прибоя, неспешно накатывавшего на пологий берег. Нежно-серый рассвет, начинавший брезжить у морского горизонта… Убогие стены дома… И Сильвия, крепко сжимавшая своими теплыми, живыми руками его руку, – его жена, чья рука обнимала его и от чьих всхлипов то и дело содрогалось его собственное немеющее тело.

– Пусть Бог благословит и утешит мою любимую, – сказал Филип самому себе. – Теперь она узнала меня по-настоящему. В раю же все будет как до́лжно, ведь Бог милостив.

Он попытался вспомнить все, что когда-либо читал о Боге, все, что благословенный Христос, ставший предвозвестием великой радости для людей, говорил об Отце, ниспославшем Его, и слова эти были подобны бальзаму для мятущихся сердца и души. Филип вспомнил мать и то, как она его любила; теперь же он отправлялся навстречу любви еще более мудрой, нежной и глубокой.

При мысли об этом Филип попытался молитвенно сложить руки, но Сильвия сжала ту из них, за которую держалась, еще сильнее, и он перестал шевелиться, молясь за нее, за своего ребенка и за себя. Затем Филип увидел, что небо начинает краснеть в первых лучах рассветного солнца, и услышал, как за дверью протяжно вздохнул усталый Кестер.

Задолго до этого вдова Добсон прошла в пристройку и продолжила бдение на тюфяке, на котором Филип провел столько бессонных, полных слез ночей. Однако теперь они закончились: он никогда больше не увидит свою убогую комнатку, хотя она была едва ли в паре футов от него. Филип начал терять чувство времени: казалось, мгновение, когда славная Салли Добсон, склонившись над ним и посмотрев на него мягким долгим взглядом, ушла в скромную спальню, было таким же далеким, как и то, когда он, стоя рядом с матерью, мечтал о своей будущей жизни, вдыхая аромат примул, звавший его в лес, где они были собраны. Затем в мозгу Филипа словно пронесся порыв ветра – его душа расправляла крылья, готовясь к долгому перелету. Он вновь был в настоящем, вновь слышал шум ласкового прибоя.

Его мысли вернулись к Сильвии, и Филип заговорил странным страшным голосом, который как будто не принадлежал ему. Каждый звук давался с непривычным усилием.

– Жена моя! Сильви! – произнес Филип. – Прошу тебя еще раз: прости меня за все.

Тут же вскочив на ноги, Сильвия поцеловала его несчастные обожженные губы; обняв мужа, она простонала:

– О, грешная я! Это ты прости меня, Филип!

Тогда он сказал:

– Господи, прости нам наши прегрешения, как мы прощаем их друг другу!