Поклонники Сильвии

– Ты так думаешь? – ответствовал гарпунщик, сделав движение рукой, которое бдительный моряк, что стоял напротив него, заметил и истолковал как надо.

– Да куда ты денешься?! Давай бери его, Джек. И поосторожней, у него нож.

В следующую минуту нож у Кинрэйда вырвали, и завязался рукопашный бой, исход которого, судя по неравным силам, был предрешен. И все же Кинрэйд отчаянно сопротивлялся; не тратя слов, он дрался, как говорят, «будто сам дьявол».

До Хепберна доносились громкое пыхтение, тупые удары, глухой шум борьбы на песке, ворчливая брань тех, кто рассчитывал легко справиться с задачей, затем внезапный вскрик раненого, но не Кинрэйда, догадался Хепберн, ибо Кинрэйд в такой момент молча бы снес боль. Снова потасовка, проклятия, яростная борьба и затем странная тишина. У Хепберна заныло сердце. Значит, его соперник убит? Покинул этот мир? Лишился жизни – и своей любви?

На мгновение Хепберн почувствовал себя виновником его гибели. Он убеждал себя, что никогда не желал ему смерти, но ведь сам он остался в стороне, а теперь уже, наверно, слишком поздно бросаться на помощь. Не в силах вынести неизвестность, Филипп осторожно выглянул из-за каменного выступа, за которым он прятался, и увидел, что Кинрэйд побежден и вербовщики молча – от изнеможения они не могли говорить – связывают его по рукам и ногам, готовясь отнести в шлюпку.

Кинрэйд лежал не шевелясь, как еж: толкнули его – он покатился; без всякого сопротивления, без малейших телодвижений позволил он, чтобы его куда-то поволокли; его лицо, раскрасневшееся во время драки, теперь имело землистый оттенок. Губы он плотно сжимал, словно оставаться пассивным, одеревенелым, оцепенелым в руках вербовщиков ему стоило бо́льших усилий, чем сама яростная борьба, которую он с ними вел. Казалось, только его глаза выдают, что он осознает происходящее: настороженные, горящие, злые, как у загнанной дикой кошки, со всем отчаянием своего возбужденного мозга ищущей путь к спасению, который она, затравленное, измученное существо, пока не видит и, скорее всего, так и не найдет.

Связанный, он лежал на дне шлюпки и, не двигая головой, подмечал и анализировал все вокруг. Рядом сидел моряк, которому крепко от него досталось. Тот стонал, держась за голову, но время от времени, мстя за свою боль, пинал поверженного гарпунщика, так что даже его товарищи, перестав проклинать и ругать пленника за те хлопоты, что он им доставил, в конце концов стали одергивать его. Но сам Кинрэйд не издавал ни звука и не пытался увернуться от целившей в него ноги.

Один из вербовщиков с наглым куражом победителя стал глумиться по поводу предполагаемой причины, заставившей его оказать им безнадежное, хоть и яростное сопротивление.

Кинрэйда могли оскорблять и бить сколько угодно, он не слышал насмешек, не обращал внимания на пинки. Его душа билась в клетке неумолимых обстоятельств. За одно ужасное мгновение он представил и то, что было, и то, что могло бы быть, и то, что есть сейчас. И все же, терзаемый этими мыслями, он машинально искал выход из положения. Чуть повернул голову, чтобы смотреть в сторону Хейтерсбэнка, где Сильвия, должно быть опечаленная, споро управлялась с повседневными заботами по хозяйству; а потом его зоркий глаз заметил лицо Хепберна, побелевшее скорее от волнения, чем от страха. Тот с жадностью наблюдал из-за каменного выступа, за которым прятался затаив дыхание, пока на берегу шла драка, закончившаяся пленением его соперника.

– Подойди поближе! – крикнул гарпунщик, как только увидел Филиппа, при этом он стал так энергично извиваться, пытаясь приподняться, что моряки, готовившие шлюпку к отплытию, оставили свои занятия и снова навалились на него, словно опасались, что он разорвет крепкие путы, стягивавшие его, словно жгуты из зеленых стеблей льна. Но у пленника такого и в мыслях не было. Он преследовал одну цель – подозвать Хепберна, чтобы передать с ним весточку для Сильвии. – Подойди сюда, Хепберн, – снова крикнул Кинрэйд. На этот раз, упав на дно, он был до того обессилен и изнурен, что вызвал сочувствие даже у вербовщиков.

– Эй, любопытный, иди сюда, не бойся, – закричали они.

– Я и не боюсь, – отвечал Филипп. – Я не моряк, вербовке не подлежу. И того парня вы тоже не вправе забирать. Насколько мне известно, он – главный гарпунщик северных морей, и я готов это подтвердить.

– Засунь куда подальше свои подтверждения. Лучше давай побыстрее сюда, да послушай, что хочет сказать тебе этот джентльмен с вонючего китобоя. Правда, теперь он на службе Его Величества. Думаю, Джек, – продолжал вербовщик, – он намерен передать весточку своей крале, чтоб та пошла служить на корабль вместе с ним, как невеста Билли Тейлора[79].

Филипп направился к ним, но шел медленно – не из-за упадка сил, а потому что пребывал в замешательстве, пытаясь понять, что понадобилось от него человеку, который вызывал у него ненависть и опасение, а теперь еще, правда, и невольное восхищение.