Поклонники Сильвии

Здесь она чувствовала себя счастливой. Бодрящий бриз возвращал прежний румянец ее щекам, возрождал прежнюю жизнерадостность. Здесь она легко и свободно болтала милые глупости малышке. Здесь дочка принадлежала ей одной: не нужно было делить ее ни с отцом, ни с нянькой, которая подвергала сомнению любые действия Сильвии. Она пела своей крошке, подбрасывала ее, а та агукала и смеялась в ответ. И когда обе уставали, Сильвия садилась на обломок камня и устремляла взгляд на волны, на гребнях которых искрилось солнце. Они накатывали и отступали, снова и снова, как накатывали и отступали всегда, сколько она себя помнила, – как и тогда, когда она гуляла по берегу с Кинрэйдом. Те жестокие волны, не внемлющие словам счастливых влюбленных, что они говорят друг другу у моря, унесли ее сердечного друга, навсегда похоронили в пучине. На этом мысль ее прерывалась каждый раз, когда она сидела и смотрела на водную ширь. Потому что дальше, она знала, возникал вопрос, который она не смела, не должна была задавать себе. Он утонул; не может быть, чтобы он был жив, ведь разве она теперь не жена Филиппа? Потом в голове звучал упрек Филиппа, который она никогда не забывала – просто прятала его в дальнем уголке сознания: «Что ты за женщина такая? У тебя есть муж, а ты грезишь о другом». Вспоминая эти слова – немилосердные, невольно спровоцированные, – она содрогалась, словно в ее живое теплое тело вонзили холодную сталь. Она старалась о них не думать, ибо они слишком остро ассоциировались с физической болью, но помнила их всегда. За эти счастливые бесцельные прогулки с дочкой Сильвия расплачивалась депрессией, которая неизменно охватывала ее, стоило ей снова переступить порог сумрачного, тесного для нее жилища, которое она теперь называла своим домом, где всего было в достатке. Но как раз это ее и угнетало. Муж, видя, что она бледна и утомлена, досадовал и порой бранил ее за то, что она утруждает себя заботами о ребенке, что, на его взгляд, делать ей вовсе незачем. Но сама Сильвия знала, что причина ее усталости не в этом. Вскоре он выяснял, что во время прогулок ее стопы всегда обращены в одну сторону – к морю, и начинал ревновать ее к бездушной водной шири. Не потому ли, что море в ее представлении неразрывно связано с Кинрэйдом? Почему она так упорно в любую погоду, в ветер и холод, устремляется на берег моря, да еще тот, что лежит в западной стороне? Ведь оттуда, если пройти подальше, она оказалась бы у входа в Хейтерсбэнкскую балку, в том самом месте, где она рассталась с Кинрэйдом. Подобные мысли еще долго донимали Филиппа после того, как она сообщала ему, где гуляла. Но он никогда не давал ей категорично понять, что не одобряет ее прогулок к морю, иначе она подчинилась бы ему, как подчинялась во всем остальном. Ибо Сильвия взяла себе за правило быть абсолютно покорной мужу – покорной тому, кто с радостью исполнял бы ее малейшие желания, если б она их изъявляла! Сильвия не догадывалась, что то место на берегу, которого она инстинктивно избегала, памятуя о своем супружеском долге, а также потому, что оно вызывало острую душевную боль, у Филиппа тоже ассоциировалось с неприятными воспоминаниями.

Филипп пытался понять, что влечет ее на тот берег. Уж не сон ли, предшествовавший ее болезни, предположительно явился тому причиной? Пока она болела, он так сильно переживал за нее, что многие месяцы, когда он по ночам проваливался в тяжелое забытье, навязчивый образ Кинрэйда не тревожил его сознание. Но теперь тот давний кошмар вернулся, и он снова с пугающей ясностью видел гарпунщика у своей постели. Ночь за ночью сновидение повторялось – каждый раз с каким-нибудь новым штрихом реальности, как бы становясь все ближе, – пока ему не стало казаться, что судьба, настигающая всех людей, стучится в его дверь.