Поклонники Сильвии

Голос Эстер зазвучал громче просто потому, что она поменяла положение. Слово «голодный» достигло ушей миссис Робсон, которая вязала, сидя у камина.

– Голодный? Он сказал, что тебе все равно, сыт он или голоден. Дочка! Нельзя так. Иди сейчас же отнеси ему чай.

Сильвия, кормившая дочку, встала и передала ее Нэнси. Та, закончив со стиркой, пришла, чтобы снова приступить к своим обязанностям – уложить малышку спать. Сильвия с любовью поцеловала девочку, печально вздохнула от переполнявшей ее нежности. Потом взяла у Эстер чашку с чаем и с вызовом ей заявила:

– Я отнесу ему чай, потому что мама так велела, а я не хочу ее огорчать. – Затем, обращаясь к матери, громче добавила: – Мама, чай я ему отнесу, но задержалась я не специально.

Сильвия отправилась к мужу с миротворческой миссией, но отнюдь не в миротворческом настроении. Эстер последовала за ней к складскому помещению, но старалась идти помедленней, решив, что своим присутствием помешает супругам достигнуть взаимопонимания. Сильвия протянула Филиппу чашку чая и тарелку с хлебом и сливочным маслом, но избегала встречаться с ним взглядом и ни слова не произнесла в свое оправдание – ничего не объяснила, не выразила сожаления. Если б она заговорила, пусть даже сердито, Филипп вздохнул бы с облегчением: даже злые слова были предпочтительнее ее молчания. Ему хотелось вызвать жену на разговор, но он не знал, как начать.

– Ты опять гуляла у моря! – заметил он. Она ему не ответила. – Не понимаю, что тебя туда постоянно влечет. В такую погоду лучше бы к Эсдейлу сходила, все место не столь открытое. Застудишь ведь ребенка в один прекрасный день.

Сильвия посмотрела на мужа, губы ее зашевелились, словно она намеревалась что-то сказать. И как же он жаждал этого. Тогда они поругались бы, а потом помирились, и он, нежно целуя ее по завершении ссоры, шепотом извинился бы за все свои опрометчивые упреки и беспочвенные придирки. Но она упорно молчала из страха обнаружить слишком много страсти, слишком много чувств. И, лишь уходя, бросила напоследок:

– Филипп, маме недолго осталось жить. Не надо ее огорчать, придираясь ко мне в ее присутствии, настраивая ее против меня. Наш брак – большая ошибка, но перед несчастной старой вдовой давай будем вести себя как счастливые супруги.

– Сильви! Сильви! – закричал он ей вслед.

Она, конечно, слышала, но не обернулась. Он кинулся за ней, схватил за руку – довольно грубо. Своей спокойной речью, вероятно, выразившей ее давно сформировавшуюся убежденность, Сильвия ранила его до глубины души.

– Сильви! Что ты имела в виду? – требовательно, почти с яростью в голосе, спросил он. – Отвечай! Не молчи!

Он едва не тряс ее. Она испугалась, приняв его исступленность за гнев, хотя эта вспышка была вызвана болью мучительной безответной любви.

– Филипп, отпусти! Мне больно!

В это самое мгновение подошла Эстер, и Филипп, устыдившись своей горячности в присутствии столь безмятежного спокойствия, выпустил руку жены. Она убежала, спряталась в уединении пустой комнаты матери и там залилась слезами, сотрясаясь от надрывного плача, который, как мы инстинктивно догадываемся, сокращает срок нашего пребывания на этой земле, если мы часто доводим себя до таких истерик.

Когда слезы иссякли, обессиленная, какое-то время она лежала на кровати, со страхом ожидая, что вот-вот услышит шаги Филиппа, который ищет ее, чтобы помириться. Но дела удерживали его внизу, и он так и не появился. Зато она услышала, как по лестнице поднимается мама. Белл теперь отходила ко сну между семью и восемью часами вечера, а сегодня решила лечь даже раньше.

Сильвия вскочила на ноги, задвинула шторы, как могла, привела в порядок лицо, приняла невозмутимый вид, чтобы облегчить, смягчить последние часы бодрствования матери. С беспредельным терпением и лаской она помогла ей лечь в постель. Сдержанность, что налагала на нее нежная дочерняя любовь, Сильвии шла на пользу, хотя все это время ей хотелось оказаться в одиночестве и снова разразиться слезами. Когда мать заснула, она проведала дочку. Та тихо посапывала во сне. Потом Сильвия посмотрела на вечернее небо над черепичными крышами домов, стоявших на противоположной стороне улицы, и ею снова овладело тоскливое желание оказаться под его безоблачным куполом на бескрайних просторах.

– Это мое единственное утешение, – сказала она себе. – И что в этом плохого? Если б могла, я была бы дома к чаю. Но если ему я не нужна, и маме не нужна, а малышка либо у меня на руках, либо спит, тогда я пойду и поплачу под огромным тихим небом. Не могу я дома давиться слезами, и видеть его не могу, зачем бы он ни пришел – поссориться или помириться.