Поклонники Сильвии

Филипп долго лежал в плавучем лазарете. Если б не было у него тяжести на сердце, он поправился бы раньше; но он находился в столь подавленном состоянии, что не хотел жить. Раздробленная челюсть, ожоги на лице, многочисленные травмы доставляли ему физические страдания и терзали его измученное тоской сердце. Он лишился всяких шансов – если таковые у него вообще были – возвратиться домой бравым, доблестным воином и вновь завоевать любовь своей жены. Эта жалкая, глупая фантазия владела его воображением, когда он вербовался на военную службу. Эта пустая мечта неоднократно возникала в его сознании в минуты лихорадочного волнения, что вызывали в нем новые события, к которым его звала жизнь военного. Но теперь все позади. Он понимал, что его мечтам никогда не суждено сбыться, но все же то были счастливые дни, когда он мог думать, что это возможно. А теперь впереди у него только инвалидность, немощность, крохотная пенсия и жизнь на грани нищеты.

Окружающие были по-своему добры к нему, обеспечивали потребности его организма; но они не стали бы выслушивать его жалобы на несчастную жизнь, даже если б Филиппу вздумалось пооткровенничать с ними. Так что он тихо лежал на своей койке, редко просил о чем-либо и, когда корабельный врач во время очередного ежедневного обхода интересовался его самочувствием, всегда говорил, что ему уже лучше. Но он не стремился поскорее выздороветь и в принципе сожалел, что его случай сочли интересным с хирургической точки зрения, и поэтому ему, скорее всего, будут уделять гораздо больше внимания, чем другим. Возможно, именно вследствие этого он вообще поправился. Врачи говорили, что апатичный он из-за жары, ибо его раны и ожоги в конце концов стали заживать. И вот настал день, когда ему сообщили, что его выписывают «домой». При слове «домой» пульс его резко замедлился прямо под пальцем врача, но он ничего не сказал. Он был равнодушен к собственной жизни и ко всему миру, у него не было собственной воли, в противном случае его, как любимого пациента, могли бы подольше подержать в лазарете.

Без спешки пересаживаясь с корабля на корабль, когда представлялся случай, останавливаясь на отдых в разных гарнизонных госпиталях, Филипп в конце концов добрался до Портсмута; было это на исходе одного из сентябрьских дней 1799 года. На транспортном судне, на котором он прибыл, было полно солдат и матросов, раненных и покалеченных в боях; все, кто мог, постарались выбраться на палубу, чтобы увидеть долгожданные белые скалы побережья Англии. Кто-то поднял руку, снял шляпу и, как мог, стал размахивать ею над головой, крича слабым, тонким голосом: «Старая Англия навсегда!» – но расплакался и зарыдал в голос. Другие пытались затянуть «Правь, Британия!»[132], но большинство просто сидели, без сил и без движения, и смотрели на берег, который еще не так давно они и не надеялись увидеть снова. Среди них был и Филипп, он сидел немного в стороне от остальных. Сидел, закутавшись в большой форменный плащ, который ему дал один офицер; после пребывания в более теплом климате, а также из-за пошатнувшегося здоровья он особенно остро чувствовал прохладу сентябрьского бриза.

Когда на горизонте появилась гавань Портсмута, подняли сигнальные флаги, а над ними триумфально реял родной британский флаг. В гавани взвились ответные флаги, и все на борту засуетились, стали готовиться к высадке. Толпа встречающих на берегу нетерпеливо заволновалась; какие-то люди в форме пытались пробиться в первые ряды, видимо, они были облечены особыми полномочиями встречать прибывших. Это были санитары военного госпиталя, их вызвали на корабль сигнальными флагами, и они предусмотрительно взяли с собой носилки и прочие средства, необходимые для больных и раненых, вернувшихся на родину, за которую они сражались и пострадали.