Покой

Ихсан сделал знак рукой, будто отмахиваясь.

— Может, и страдает. А мне что до этого? У меня нет времени бегать за каждым. Я занят обществом. Пусть о том, кто оторвался от стаи, плачет его мать. Знаете, как-то раз мне на аукционе попалась целая куча старых ресторанных меню. Я не знаю, из какого ресторана были эти меню. Кажется, они относились к периоду правления Абдул-Хамида. Наверху были написаны имена певиц вечерней программы. Проблемы и сложности Суата напоминают мне именно это меню. Нечто из давно ушедших времен. Каждый может себя такими дряхлыми мыслями довести до такого состояния и так страдать. Но зачем это нужно делать? Ведь из этого не выйдет ничего, кроме напрасного головокружения. Но мы такие люди, у которых есть определенные обязанности.

— Но Аллах — это наш извечный вопрос.

— Вечные вопросы также — человек и его судьба. Они связаны друг с другом. К тому же это вопросы, решение которых невозможно. Конечно, если не верить… — Ихсан на какое-то время задумался. — Я знаю, у меня нет права говорить такое. Разумеется, вся наша нравственность и внутренняя жизнь связаны с идеей Аллаха. В эту шахматную партию без него играть невозможно. Может быть, я поэтому немного сержусь на Суата.

Он не договорил. Было очевидно, что то, как он говорил о Суате, доставляло чрезмерное беспокойство Маджиде. Суат был таким человеком, который с корнем вырвал все свои возможности примириться с жизнью. В любую минуту он мог совершить безумство. Об этом ей непременно нужно было поговорить с Мюмтазом или Нуран. Но ей не нравилось, что они воспринимают проблему именно так.

Тевфик-бей с невероятно спокойным видом положил себе на тарелку долму.

— Не знаю, как Нуран, но Мюмтазу трудно меня понять, а ведь я ем, наверное, последний баклажан в этом году. Я сомневаюсь, что смогу есть в следующем году. Видимо, я узнáю те вещи, которыми озабочен наш сынок Суат-бей, раньше вас… — С большим усилием, с наигранным выражением лица, он смеялся над собой, над Суатом, над всей жизнью и над смертью, приближение которой чувствовал. — Знаете, что меня беспокоит больше всего? Наша молодежь разучилась развлекаться. Разве прежде так было? Где это видано, чтобы столько людей в таком возрасте собирались и говорили о чем-то подобном?

Нуран промолвила:

— Дядя терпеть не может Суата. Ему даже не хочется, чтобы Яшар дружил с Суатом. Но что бы вы ни говорили, для меня сегодняшний вечер не был неожиданностью. Сколько я знаю Суата, он всегда такой. Однажды мы все вместе катались по Босфору и он бросил в воду щенка только потому, что тот был веселее, чем того требовали правила Суата. Еле того спасли. Он был такой миленький.

— А по какой причине?

— Причина проста! Собака не должна быть такой счастливой. В этом весь Суат. В те времена он говорил: «Я враг всему живому».

Ихсан предложил:

— Ребята, если мы хотим завершить эту тему, пусть Нури с Орханом споют нам народные песни.

Нури с Орханом в этой компании отвечали за фольклор. Сколько тюркю они знали!

И благодаря Ихсану вечер сменил направление. Прежде всего Нури и Орхан спели ту самую красивую румелийскую тюркскую песню, которую обычно исполнял тамбурист Осман Пехлеван. Его голос был страстным и величественным.

Облака парят весною,
Белые и нежною волною,
Сердце милой всегда со мною,
Дождь не лейся, ветер не вой,
Милой моей путь не закрой.

Мюмтаз слушал народные мелодии, словно лекарство от почти осязаемых страданий, созданное специально для него. Казалось, внезапно задул резкий живительный ветер и жизнь предстала перед ними в своем истинном обличье, со всем тем и трудным, и новым, что несет каждый день.

Налетело облако — пролилось дождем,
Опьянело дерево сочным миндалем,
Аромат возлюбленной пламенит огнем.

Мюмтаз понимал, что глубокая и сводящая с ума грусть этой мелодии очень сильно отличается от его собственных страданий. То была чистая, незамутненная эмоция, что-то, что наполняло саму жизнь теплом наподобие горячего хлеба.

Облака на небе с раннею зарей,
Цветы распускаются позднею весной,
Все, кто любят, счастливы, обретя покой.

— Вот что должны мы любить. — Ихсан был по-настоящему счастлив. — Все истины здесь, в этом бескрайнем океане. Насколько мы приблизимся к нашему народу, настолько мы будем счастливы. Мы — нация творцов этих песен, — а затем внезапно добавил строку из Яхьи Кемаля:

Я ощутил, но не насладился славянской тоской…

— Быть или не быть? Я существую, этого достаточно. Я не хочу для себя слишком большой свободы.

— Но и в этом есть мука. И ведь гораздо более острая.