Покой

В какой-то момент он не выдержал. Он вскочил с кровати, словно не хотел терять ни мгновения огромного и бесподобного Завтра. Открыл балконную дверь, уже светало. Все было в дымке. Казалось, мироздание в зародыше времени еще крутило колесо бытия. И только холмы напротив плыли, словно призрачный корабль на тускло-блестящем занавесе, будто удаляясь из собственной реальности, и казалось, что, по мере того как они следуют мимо зрителя, они делятся с ним тайной, своим волшебством — началом всего. Поодаль во влаге первых утренних лучей трепетали несколько деревьев, и в лучах неизвестно откуда добравшегося до них света они выглядели более хрупкими, более молодыми, чем были на самом деле.

Однако моря не было видно. Оно находилось под тяжелым занавесом дымки бытия. Рядом с Бейкозом эта завеса становилась плотнее.

Кода он спустился к пристани, было семь часов. Владелец чайной ждал, чтобы солнце поднялось повыше — расставить столы и стулья. Вблизи вода казалась светлее. В глубине моря пучки света, похожие местами не на цвет, а, скорее, на воспоминание о цвете, создавали чистый сияющий мир, мир без примесей, состоящий из чистых субстанций — драгоценных камней.

Внезапно в этом сумрачном мире появилась красная моторная лодка, явно изготовленная в Сюрмене, и, блеснув на солнце полированной кормой, тут же скрылась в бесконечной дали. Покуда она удалялась — спокойная, призрачная, легкая, — он долго смотрел ей вслед, потому что ему казалось, будто она попала сюда из призрачного потустороннего мира, мира без недостатков. Все это явилось перед взором лишь на мгновение, подобно тому как на мгновение рождаются фантазии или мысли, а затем разум выдает новую сцену, и кажется, что к обрезанной пленке приклеивают фрагмент другой. Но самым странным, самым поразительным было то, как рождались и гасли звуки.

Мюмтаз прошагал до самого Бояджикёя. Там он посидел на берегу в маленькой рыбацкой кофейне. Вид на пролив, раскинувшийся перед ним, то расширялся, то сужался в зависимости от направления дороги. В этой чудесной игре света восхищение вызывали ялики, моторные лодки, рыбачьи шлюпки — какая дальше, а какая ближе, — полные корзин для ловли крабов. В кофейне сидели несколько рыбаков и парней из местного квартала. Мюмтаз подошел к одному из них. Попросил сказать Мехмеду, что он свободен. Затем поговорили о том о сем. Но Мюмтаза обуревало такое нетерпение, что он не мог нигде оставаться долго. Сегодня должна прийти Нуран! То было странное чувство. В мыслях он мог дойти только до момента встречи. Как только он до него доходил, он отступал в страхе, словно у его ног разверзалась бездонная пропасть.

Продолжения представить себе он не мог. Все, что должно было случиться после этого, было сияющей, полной жарких красок бездной, в которой исчезали они с Нуран.

Мюмтаз был изумлен, что в такой особенный для себя момент он разговаривает со всеми как ни в чем не бывало. Самое странное, никто не замечал в нем ничего особенного. Лица были все те же. Старик-кофейщик улыбался, довольный, что прошло, наконец, воспаление седалищного нерва, который он застудил в прошлом году во время рыбалки. Его подмастерье, сонный и усталый, еле стоял на ногах в тумане вчерашних любовных утех, покачиваясь, как корабль на якоре с опущенными парусами; вечером он в очередной раз помирился со своей Анахит, которая имела привычку приходить к возлюбленному после того, как вновь и вновь заставляла его пережить период долгих обид и выслушать множество жалоб на то, как она устала от любви. Два рыбака сидели на корточках перед сетью, расползшейся по полу потемневшими канатами и поплавками, как загадочное морское существо, и проверяли ее. Вокруг сети стоял такой густой запах моря, моллюсков в раковинах, водорослей, что, казалось, оно где-то совсем рядом. Все задавали Мюмтазу какие-то вопросы и слушали его ответы. Но никто не знал, что происходило у него на душе. А может, и замечали, но не придавали значения. Ведь иметь любимую женщину, быть любимым женщиной было делом совершенно обычным. То был опыт, нажитый за много сотен тысяч лет до него. Опыт, который свершается в нас самих и который мы чувствуем только в себе, как смерть, как болезнь… Может быть, поэтому он и отделяет нас от окружающих.

Размышляя об этом, Мюмтаз в какой-то момент взглянул на Садыка из Ризе, на Ремзи из Гиресуна, на араба Нури из крепости Йедикуле, на Яни из Бебека. Эти строгие лица и мозолистые руки, эти люди, которые, казалось бы, ни о чем не знают, кроме моря, рыбы, волн, парусов, сетей, и стоявший рядом с ними черноволосый парень с лицом Девы Марии как на полотнах Дель Сарто[71], намотавший майку вокруг шеи словно шарф, — все они были порождением этого опыта. Все они либо прошли через него, либо к нему готовились.