Покой

Но что самое странное, несмотря на то, что они прошли одни и те же ступени, что в них действовали одни и те же пружины, они не подозревали о том, что таилось в нем и что объединяло его с ними. Нет, конечно, посидеть, поговорить с ними было делом не напрасным. Все эти люди были ему друзьями. Они все были дружественны ему, как эта кофейня, как эти сети и весла, приставленные к стенам, как мечеть вдалеке, как чешма. Другом ему был даже черный кучерявый щенок, который каждое утро ждал его на этой пристани и приходил за ним сюда, так что, может быть, когда-нибудь даже поднялся бы с ним на холм. Однако сегодня Мюмтаз был одинок в своей радости, и так тому предстояло теперь быть всегда. И в сегодняшней радости, и в завтрашних страданиях он останется один. Совершенно неизвестный, словно головоломка для всех знакомых и друзей. Ему предстояло вести отсчет на краю жизни, а затем умереть самому, когда кончится этот день.

Он медленно поднялся, вышел в море, взяв на пристани шлюпку. Туман висел как прежде; но теперь через него, словно через сито, протекал жемчужный свет. Холодная вода была тяжела, как бессонная ночь. Он доплыл до пристани Эмиргяна, не задумываясь о том, что сам он со своей всем знакомой лодкой для кого-то, кто наблюдал бы за ним, принял вид фантазии или на мгновение возникшей мысли. Затем он повернул домой, и, когда шагал к дому с мокрой майкой в руке, следом бежал черный щенок. Щенок, невероятно счастливый этой дружбой, то бегал по сторонам, то семенил за ним вприпрыжку, то чудно тявкая, то ворча. Мюмтаз подумал: «Вот кто умеет радоваться». Человек никогда не умеет быть счастливым полностью, до конца, это для него невозможно. Всегда счастью мешают какие-то думы, мелкие подозрения и страх. Особенно страх. Человек ведь вообще существо пугливое. «Какое великое чудо может избавить нас от страха?» Но и сам Мюмтаз в эту минуту все же был счастлив. Пусть даже этому счастью мешали некоторые мысли, обстоятельства, сюжеты, не принадлежавшие его жизни, но он все равно был счастлив. Примерно на середине подъема его посетило сомнение. Чаша весов внезапно склонилась в противоположную сторону: а что если она не придет… А если ее приход будет лишь данью вежливости…

Он открыл дверь дома. Поманил и щенка. Но щенок в дом не пошел. В свое время он согласился быть гостем в этом доме только на три дня. А затем, вспомнив о свободе, опять направился к большому платану, в дупле которого он был рожден. Именно там он всегда предпочитал ждать Мюмтаза, чтобы составить ему компанию в его мрачных прогулках.

Сейчас щенок стоял двумя лапами на пороге, помахивая хвостом и прижимая уши, и просил, чтобы с ним немножко поиграли и поговорили. Мюмтаз вошел в дом, специально оставив дверь открытой. Щенок положил голову на порог, а сам вытянулся за порогом, выражение морды у него было как у влюбленных страдальцев из диванной поэзии. Потом он несколько раз дружелюбно тявкнул и поворчал, но в его пристальных глазах светилось такое восторженное выражение, какое бывает у влюбленных в ночь соединения.

И вот посреди всех этих рутинных событий появилась Нуран. К тому времени когда она пришла, щенок давно убежал. Мюмтаз встречал ее возле дверей, в голубой рубашке, неглаженых брюках, измучившийся от нетерпения. Молодая женщина вошла в дом, с трудом переводя дыхание после подъема по улице в горку.

— Аллах, какой крутой подъем, — запыхавшись, бормотала она.

Уже три дня она была не в ладах с собой. Все казалось ей бесполезным, она грустила, словно боялась того, куда заведет ее новый шаг. Ей казалось, что она стоит перед какой-то странной завесой. Если она приоткроет эту завесу, то мир перевернется. Она знала, что полюбила Мюмтаза. От смутных надежд, не ведающих границ, в ней пробудилось нечто, что вместе с жаром неведомой, как ей казалось, жизни неудержимо влекло ее к нему. И вместе с этим нечто как будто удерживало ее.

Эти три дня она постоянно думала о своей бабушке. Женщина на бледной дагеротипной фотографической карточке, которую Нуран в детстве нашла в одном старом сундуке, в белом ферадже и яшмаке[72], с ясным лицом цвета Луны и взглядом газели, оказавшейся у края пропасти, будила столь таинственные желания, придавала столь приятный привкус всему старинному, что те старые мелодии и песни, создававшие для Нуран целый мир, сейчас молили ее позабыть все переживания. Бледная фотокарточка, казалось, ожила и говорила: «Меня очень любили, поэтому я стала несчастной. Я любила, и меня любили, но всех, кому я была нужна, преследовал злой рок. Как же ты можешь на это осмелиться, когда перед тобой такой пример?»