Покой

«Махур Бесте», эта семейная драгоценность, это многозначительное наследство, которое то повествовало о том, что нужно учиться быть угнетенным, то учило, как угнетать, то бросалось требовать, что во всем нужно вернуться к первой и изначальной природе, было истинной пропастью для Нуран, и эта пропасть сейчас становилась все глубже с каждой минутой и тянула на самое дно. Самое странное, что, когда Нуран размышляла о собственной жизни и вспоминала эту мелодию, ее бабушка, преподавшая ей столько уроков благоразумия, вдруг принималась говорить совершенно иным языком. Женщина, которая на маленьких бледных твердых фотокарточках с осыпавшейся позолотой с недовольством смотрела на всю свою жизнь, которая страдала словно осень, готовая быть погребенной под сухими листьями вместе с призрачной мечтой о жизни, внезапно сбросив с себя раскаяние, воскресала во всей своей полудикой красоте, о которой в детстве Нуран рассказывали старухи-воспитательницы, и, казалось, кружилась в нескончаемом танце на огне своей любви и бесконечной жажды жизни. «Бросайся, — кричала она Нуран, — бросайся в этот огонь! Сгорай и живи! Потому что любовь — это истинная форма жизни!» Еще более странным было то, что в этой огненной пляске она была готова повторить с начала жизнь, сопровождаемую тихой покорностью деда, и свой собственный мучительный опыт. Правда, сама Нуран не умела говорить так жадно, с такой силой и очарованием, как Нурхайят-ханым, и огненных танцев танцевать тоже не могла. Своими страданиями Нурхайят поддерживала в ней огонь, словно пропитанными смолой дровами, и в нем она сгорала. «Раз уж в тебе моя кровь, ты тоже будешь любить, и все равно будешь страдать! Смотри, не пытайся избежать своей судьбы!» А потом Нурхайят, не останавливаясь на этом, шла дальше и спрашивала: «Разве ты не ждала этого всю жизнь?» То были люди, совсем не ведавшие благоразумия! «Где я только ни бывала, и вновь возвращалась, лишь бы гореть в этом огне! Сколько ветров развеяло меня. На скольких берегах я сохла под солнцем…» И пока Нуран слушала этого голос, Мюмтаз, вспоминая слова, которые она произнесла в Эмиргяне под деревом, видел, что его судьба была решена заранее. «Кто знает, — думал он, — может, сейчас я так люблю старое оттого, что в детстве отрицал значение прошлого. Или, может быть, все вообще по-другому. Три поколения назад все в нашей семье были деревенскими жителями. А сейчас я завершаю процесс перемен. Моя мать любила старинную музыку. А отец ничего в ней не понимал. А вот Ихсана можно даже назвать музыковедом. А я — разве я не переместил музыку в свою жизнь? Перемены именно так и происходят, всю историю. Да, наверное, я переживаю нашу общую судьбу. Но хотите знать, что я на самом деле думаю? Я думаю, что до тех пор, пока наша музыка не меняется, наше положение в жизни тоже не изменится, потому что нет вероятности, что мы ее забудем… И до тех пор, пока это неизменно, любовь будет нашей единственной судьбой!» В тот день, когда Иджляль стояла рядом с ним, смотрела ему в глаза и говорила о любви, он на нее рассердился. Между тем сейчас он ее понимал. Она видела в нем как бы своего предка, она ведь тоже была из тех, кто оторвался от своих корней ради нового опыта.

В те дни, когда Нуран, переживая душевный разлад, посмотрела новым взглядом на свою жизнь и на все, что ее окружало, она поняла, что странная семейная драгоценность управляет всей ее духовной жизнью, а над ее жизнью царствует бабушка. Так было не только с ней, так было со всеми членами ее семьи. Все было подготовлено задолго до ее рождения; и эта любовная история, похожая на лист старого календаря, тоже была предначертана ей заранее; судьба приготовила ей и всем, кто ее окружал, разные горести, каждому по своей мере. Сейчас была ее, Нуран, очередь. Ее и Мюмтаза! Теперь в золотой клетке «Махур Бесте» будут трепетать их тени.