Покой

Во время этого разговора отвечавший сладкой задумчивостью Мюмтаз исподволь задавался вопросом, каким образом Адиле-ханым собирается испортить радостное настроение Нуран, что она ей скажет, какой потаенный уголок прошлого раскроет, — короче говоря, какие препятствия создаст для их любви. Несмотря на хороший прием, он знал, что Адиле не любит Нуран, по крайней мере, невзлюбила ее после того, как они стали друзьями, когда ехали на том пароходе на Острова. Несколько дней спустя после той случайной встречи в кофейне, куда они зашли по настоянию Сабиха, Адиле сказала про Нуран: «Ты представить себе не можешь, Мюмтаз, какая она бесчувственная женщина. Бесчувственная и жестокая…»

В то время Адиле-ханым уже давно и хорошо знала, каким открытым миру человеком была Нуран и сколь непобедима потребность ее сердца восставать против принуждений. Поэтому, когда Нуран сделала вид, что не замечает одностороннего натиска и попыталась сменить тему разговора, Адиле теперь предстояло понять, как нарушить покой этой женщины, которая думала об окружающих только хорошее, и только это занимало ее.

Адиле-ханым не заставила Мюмтаза долго ждать. На волне возросшей уже после второй рюмки искренности она прежде похвалила красоту Нуран, потом рассказала о том, какие машина и меха у одной из ее подружек юности, и о том, какие у тех в доме устраивают званые обеды. Наконец, чуть не лопаясь от нежности, она высказала Нуран и свои пожелания. Она пожелала ей одно за другим иметь все то, что Мюмтаз бы не смог дать никогда и что появляется из безвестного источника, зовущегося судьбой: роскошные меха, бриллианты, рубины, самые дорогие автомобили проплыли перед испуганными таким рогом изобилия глазами молодой женщины, — а в завершение Адиле-ханым произнесла:

— Ей-богу, Нуран, милая, я все время думаю о том, что тебе пришлось вынести из-за больного ребенка! Я бы на твоем месте была неспособна на такое терпение. Тем более в таком прекрасном возрасте… А ведь ты знаешь, что после этого…

Таким образом, перечислив всевозможные блага, которые дает жизнь, и, с другой стороны, заговорив о болезни Фатьмы, она напомнила молодой женщине, что истинные обязанности — отдаться материнским чувствам, а затем посоветовала ей жить в свое удовольствие, несмотря ни на что. У этих советов мог быть только один смысл. Интересно, поняла ли Нуран, что ей хотели сказать: «Или будь лучшей матерью своему ребенку, или устрой себе прекрасное будущее. Зачем ты теряешь время с этим дурнем?» Очевидно, что если Нуран и поняла это, то постаралась не подать виду.

Адиле-ханым, без сомнения, не собиралась ограничиваться только этими намеками, она готовилась к более серьезной атаке. Однако внезапно атмосферу вечера изменили два опоздавших гостя. Это был один пожилой друг отца Нуран, который в свое время учил ее играть на тамбуре[77], а с ним один приятель Сабиха, который жил неподалеку и собирался приютить его тем вечером у себя. С их приходом застолье превратилось в настоящую попойку.

Нуран была вынуждена примириться с такой переменой, так как не устояла перед уговорами своего бывшего учителя.

Они с учителем оба очень любили традиционную турецкую музыку, но при этом чрезвычайно редко отступали от основных простых макамов[78].

Они предпочитали такие макамы, как «Ферахфеза», «Аджем-аширан», «Байяти», «Султанийегях», «Нухуфт», «Махур». То были главные мелодии их души… Однако они принимали далеко не каждое произведение в этих ладах. Ведь Мюмтаз считал, что старинная турецкая музыка очень похожа на старинную турецкую поэзию. Однако стоило усомниться и в том искусстве, которое называют исконным и которое исполнялось соответствующим образом. Теперь красивыми могли считаться произведения, выбранные, как правило, людьми европеизированных вкусов, людьми определенного круга. А вне этих произведений макам «Хюсейни» нравился им только в нескольких произведениях вроде бесте, написанной Таби Мустафой-эфенди, а еще в некоторых произведениях Деде. Им была хорошо знакома знаменитая сема в ритме «Хиджаз» Хаджи Халиля-эфенди; а еще они одно время признавали, что в двух знаменитых песнях Хаджи Ариф-бея на мелодию «Ушшаки» есть нечто особенное; а лад «Суз-и Диль-ара» считали неотъемлемой частью судьбы Селима Третьего[79].