Покой

Их любовь к музыке дополнялась несколькими медленными волнительными песнями, созданными в эпоху султанов Абдул-Меджида и Абдул-Азиза; произведениями признанных мастеров вроде Эмин-бея, которые из-за своего классического вкуса самого чистого розлива продолжали создавать в наше время с любовью к своей земле мелодии, напоминавшие экзотические цветы или запоздалую весну; несколькими сема для саза и кярын-атыками[80]. Мюмтаз считал, что все это объединяет нашу старинную музыку с современными понятиями и нравами. В этих бесте, семаи и напевах-шаркы, в этих переливчатых кярах, напоминавших тяжелые позолоченные резные потолки особняков с видом на Босфор или усыпанные драгоценными камнями шестнадцативесельные лодки для прогулок и любования видами Пролива, он находил то самое обновление искусства и всех чувств, что признаваемое современным последние пятьдесят или шестьдесят лет направление в живописи находило у старинных мастеров, возросших между тысяча четырехсотым и тысяча пятисотым годами. Помимо этого, конечно же, у древа османской музыки была кожура, были зерна, ветви, был и корень дерева, короче говоря, сопутствовало тут множество разных других вещей. Но именно в этих творениях заключалось главное наслаждение, таился сам цветок удовольствия, неизменная идея, живительный сок, мечта, которую редко встретишь, короче говоря, истинное царство духа.

Нуран не была влюблена в эту музыку, она наслаждалась ею по-другому, любя лирику газелей[81] всей своей женской сутью, привязанной к звучному мужскому голосу, к тоске и печали, свойственной мужскому естеству. И поэтому газель, наполнявшая летнюю ночь, была по-своему, отлично от музыки, прекрасной. К тому же Нуран знала и выучила от бабушки по матери, бывшей последовательницей бекташи, много ездившей, много повидавшей, нефесы[82] и тюркю. Мюмтазу открылись новые горизонты, когда он узнал, что эта наследница старинной семьи, выросшая на берегах Босфора, любила простые народные напевы, тюркю Румелии, Козана и племени афшаров, танцевальные мелодии Кастамону и Трабзона, старинные нефесы бекташи, славословия Всевышнему, как в произведениях Деде или Хафиза Поста[83], и то, как она пела их совершенно особенным, присущим только ей образом. Множество раз, когда она напевала эти мелодии, он представлял ее девчонкой из кочевого тюркского племени или юной невестой из Кютахьи¸ которая отправляется на девичник в праздничный день, нарядившись в цветной наряд из бархата и атласа, повязав пояс, в расшитых золотом туфлях. Самым странным было то, что в этой изящной городской девушке было действительно что-то близкое тем людям, напевы которых она усвоила. По мере того как проходили дни, все это в глазах Мюмтаза меняло облик возлюбленной, дополняло его и придавало их любви ощущение духовной дисциплины.

Тем вечером, в гостях у Сабиха, в воображении Мюмтаза создалось множество образов Нуран, пока она пела с неизменной покорной своей улыбкой, беря одну за другой крепости «Нухуфта», «Султанийегяха» и отстукивая ритм среди множества вилок и ножей по красной в маленькую клеточку скатерти рукой, той самой рукой, которую он так любил и которой так восхищался; а на лице ее, постоянно обращавшемся к нему, менялись различные выражения. К концу застолья молодая женщина совершенно забыла обо всех мерах предосторожности, которые прежде строго-настрого велела ему соблюдать. Она встала из-за стола со словами: «Давай-ка, Мюмтаз, увези меня домой. Я, наверное, много выпила». Это было открытым объявлением войны Адиле-ханым. Но так как хозяйка дома отвлекала гостей своими усилиями к тому, чтобы принять самые суровые меры против мечты о свадьбе другой знакомой пары, никто ничего особенного не заметил.

Напев лада «Нухуфт», написанный Сейидом Нухом[84], казался Мюмтазу самой близкой типичной и своеобразной из всех османских мелодий. Мало каким произведениям удавалось, как этому, заставить его воспарить к солнцу, к чему-то светлому и обжигающему и навеять страстное желание бесконечности. Ведь все это, как казалось нашему герою, было сутью вселенной его внутреннего мира, целью которого является полет к озарению, упраздняющему все прочее. Там, в конце, требовалось только ослепление и способность отказаться от себя. Человеческая бесконечность заключалась в существовании чистой, без примесей, души, которая могла бы одним движением избавиться здесь от всего бренного. Слушая эту мелодию, она отдалялась от всего суетного, и поэтому смерть перед лицом своей веселой сестры-жизни, состоящей из познания, согласующегося со всей Вселенной, становилась лишь ее унылым, но неотделимым зеркальным отражением.

Самым необычайным в этих чудесных настроениях было то, как они мгновенно появлялись и тут же исчезали. Не успевала зазвучать мелодия в аккомпанемент какого-то простого или даже заурядного бейта, как в человеке начинались перемены.