Покой

Каждую минуту ее повседневной жизни у его возлюбленной было множество лиц, которые, часто в мучительной форме, заставляли его вновь и вновь переживать восхищение и удовольствие от обладания ею; ее вид, одежда, изменившееся от любви лицо, каждое мгновение напоминали ему всех тех, кто попал до нее в бессмертное зеркало искусства. Картина «Читающая девушка» Ренуара была живым отражением одного из этих лиц. Молодому человеку казалось, что некоторые минуты жизни его возлюбленной являются одним из вернейших воплощений искусства благодаря множеству сходств; таким сходством было, например, милое спокойствие ее лица; плавная линия ее закрытых глаз; маленький холмик на окончании ее подбородка; сладкая, насыщающая улыбка ее губ; ее волосы, внезапно начинавшие сиять, как золотые побеги, из-под платка из розового газа, напоминавшего букет роз и покрывавшего ее шею над черным платьем на фоне темно-зеленой земли под лучами солнца, светившего из-за холма, от которого ее волосы блестели, словно золотая руда. Восхищение ею и его фантазии о ней, ее сходство с полотнами Ренуара иногда уводили его еще дальше, и он находил в ее теле родство с полными жизни женскими телами на полотнах венецианских художников.

Однако тем вечером молодая женщина, стоя в позолоченной тьме, лившейся из открытого окна, в платье с широким декольте и с обнаженными руками, цвет которых напоминал о жарком солнце, и волосами, торопливо разделенными пробором, словно бы она только что вышла из хамама с морской водой, та женщина — олицетворение часов, отданных любовной неге, за которой так долго, с тысяча восемьсот девяностых годов, бегало множество поэтов и художников и которую, наконец, после многих попыток внезапно застал Ренуар, вовсе не была подобной тягучему меду, лившемуся из сот ежевечернего света в комнате с опущенными шторами. Сейчас Нуран своим лицом, наполовину сокрытым тьмой, строгим выражением лица, всей живостью и вниманием глаз, ставших центром притяжения на ее лице, скорее напоминала картину «Введение Марии во храм» кисти Доменико Гирландайо[113]; она держала левую руку на бедре, крохотный выступ ее височной кости и ямочка на подбородке подчеркивали нежную линию ее плеч, весь ее вид напоминал о великолепии того полудревнего мира, который вместе со всей ее сутью был обращен к прекрасному пейзажу, расстилавшемуся перед ней.

Все многочисленные обличья Нуран, менявшиеся от мгновения к мгновению, были для молодого человека и наслаждением, и пыткой. Все эти лики с медальонов и камей, каждый из которых заслуживал отдельной мысли, удовольствия, мгновенных чувств и движений, не покидали его в минуты одиночества и всякий раз возникали либо в предложении, которое внезапно приходило на ум, либо во время чтения какой-либо книги, либо за размышлениями. Однако самое острое наслаждение и, конечно же, страдание, скрывалось в этих Нуран, пробуждавшихся в старинной музыке, каждый отрывок которой заставал его душу врасплох. В восточных переливах мелодий среди золота музыкальных фраз форма воспоминаний менялась, так как приходили они на одно мгновение и, показавшись в нем, исчезали, парили поверх нашей жизни, появляясь из зазора времени, смотрели оттуда и смеялись, становясь спящими в нас отражениями тех, кем мы были в прошлой жизни.

Поэтому его поиски Нуран повсюду — включая собственное прошлое, от чего он получал несказанное удовольствие, ее появление в вековых легендах, религии, искусстве, в многообразии лиц, и ее неизменный вид — все это таило в себе очарование, усиливавшее во множество раз приключение, которое мы зовем жизнью.

Нуран в его руках была золотым ключиком, отпиравшим все двери прошлого, и сутью каждой личной истории, какая, как он считал, была главным условием для любого творчества и мысли.

А возлюбленная Мехмеда, которую он никогда не видел, ни о чем подобном не напоминала, да у самого Мехмеда никакой особенной личной истории не было, хотя совершенно определенно личная история содержалась во всем.

Совершенно очевидно, что Мехмед любил свою возлюбленную, не пытаясь искать в ней никаких романтических черт, не сравнивая ее ни с какой старинной музыкой, думал о ней и связывал с ней все, каждое удовольствие, с силой первобытного человека, которая заключалась в его существе. Наслаждение, которое Мюмтаз искал в глубине столетий, у Мехмеда производило на свет лишь его собственное тело.