Покопайтесь в моей памяти

– Они все и двух не стоят, – покачал головой Охотников. – Но только ради памяти вашего отца – за птичек даю миллион. Если вам кажется, что мало, то поинтересуйтесь у уважаемой Елизаветы Петровны, достойная ли эта цена.

– Очень хорошая цена, – подтвердила Сухомлинова.

– А вот женщина в стиле ню, – продолжал упорствовать Дмитрий.

– Человек, который изобразил так натурщицу, не живописью занимался, а рукоблудием. Прости, Лиза, что не сдержался. – Охотников посмотрел на Тарасевича и продолжил: – Такие фитюльки вешались на стенах дешевых борделей.

Юрий Иванович начал рассматривать небольшое полотно с лежащей девушкой, накрытой простыней, как саваном. Снял его со стены, перевернул. Потрогал холст.

– Работа академическая, но сделана вне Академии художеств. Грунт на левкасе – на клее из рыбьих костей. Нет. Хотя ладно. Но за двести тысяч, это запредельная цена.

Дмитрий вздохнул:

– Согласен. Забирайте птичек и покойницу.

Он хотел снять со стены картину Саврасова, но Охотников не дал.

– Я сам, – сказал он.

Снял оба холста и поставил к стене возле своих ног.

– Вы знаете, откуда у вашего отца все эти полотна?

Тарасевич-младший пожал плечами:

– Никогда не интересовался. Мать, правда, перед смертью сказала… Но они тогда были в ссоре. Так вот, она заявила, будто…

Молодой человек замолчал, раздумывая, говорить или нет.

– Так что же она заявила? – поторопил его Юрий Иванович.

– Она сказала, что какие-то картины он получил в качестве взятки. Он ведь следователем был. Ей сказал, что от воров не убудет.

– Остроумным был ваш батюшка, – усмехнулся Охотников, – дай бог ему вечного упокоения. А мы…

Он не договорил, подхватил обе работы и направился к двери. Но самостоятельно открыть ее не мог.

– Лиза, помоги!

Сухомлинова открыла дверь и хотела выйти следом, но молодой человек удержал ее за локоть.

– На пару минут, – почему-то шепнул он.

Она сделала пару шагов, возвращаясь. Но Дмитрий не думал ее пускать дальше. Он достал из кармана пачку, полученную от Охотникова, вынул две купюры и протянул Елизавете Петровне.

– Это вам за комиссию, – и, увидев ее лицо, объяснил, – процент с продажи, как полагается.

Сухомлинова спорить не стала, попрощалась и вышла.

Юрий Иванович ждал ее возле лифта.

– Зайдем ко мне, – не предложил, а приказал он.

Квартира бывшего сокурсника поражала своими размерами, но не только: стены всех четырех комнат были увешаны картинами. Елизавета Петровна смотрела на это богатство и восхищалась.

– Бог ты мой! – говорила она и повторяла: – Бог ты мой! Какое чудо! Какая подборка! От Вишнякова до Шагала!

– Мой Шагал объявлен подделкой, хотя он подлиннее всех тех работ, которые Фонд Шагала признает за оригиналы. Мне кажется, что они штампуют их сами в промышленных масштабах, даже не пытаясь повторить руку мастера. То, что висит на моей стене, называется «Комиссар на еврейской свадьбе», хотя бывшая владелица картины называла ее «Жениху осталось недолго». Так она шутила. А я так думаю, что это автопортрет самого Шагала в кожаной куртке. Уж очень он похож на фото молодого Марка его Витебского периода.

– Ты хотел выставить эту работу на аукцион?

– Хотел, но мне было отказано по названной мною причине, хотя ни один эксперт не держал ее в руках.

Он обвел гостиную взглядом.

– Здесь всё – подлинники. И Брюллов, и Бруни, и Кипренский, и Тропинин – все, одним словом. Даже ореховый буфет сделан двести лет назад неизвестными крепостными мастерами, но как сделан!

Он подошел к буфету, открыл створку и достал бутылку виски.

– Давай по глоточку. Отказы не принимаются. Если крепкие напитки не пьешь, то разбавлю вишневым соком.

Они сели у стола, на который, кроме бутылки, Охотников выставил блюдо с виноградом. Не произнося ни слова, он выпил половину своего стакана, отщипнул виноградинку и посмотрел на сокурсницу:

– Кого ждем?

Сухомлинова пригубила тоже.

– А теперь слушай меня, – начал он. – «Грачи», соответственно, те самые, которых ты видела в квартире моих родителей. Когда отец попал в «кутузку», мать распродала все, что можно было. Выходит, что Саврасова она отнесла следователю-взяточнику. Теперь я понимаю, почему Тарасевич так не хотел показывать мне свою убогую коллекцию. Хотя вторая штучка, которую я сегодня забрал, скорее всего, и в самом деле работа Репина. Правда, кто-то прошелся сверху по его мазку. Думаю, что это его учитель, профессор живописи Чистяков: скорее всего, он убирал блики с лица: ведь мертвые люди не бликуют.

– Я не могу поверить, что Александр Витальевич брал взятки. Дима путает, вероятно.

– Время тогда такое было: в один момент все стали нищими и мечтали только о том, где бы что урвать, а не заработать. Нищета толкает на преступление.

– Не знаю, – покачала головой Елизавета Петровна, – я не совершала ничего противозаконного: не убила никого, не ограбила.

– У тебя все впереди, – усмехнулся бывший сокурсник.