Покровские ворота (сборник)

Брат . Вы все-таки надо мной смеетесь.

Чужестранец . Нисколько. Почему бы и нет? Хоть вы и не признаете Бога, но он одарил вас своею искрой. Вы непокорны, честолюбивы, кроме того, из тех задир, кто вечно воюет с самим собой. Вы ведь застенчивы, а между тем делаете впечатление сильного, уверенного в себе человека. А это действует магнетически – особенно на молодых людей. Словом, по моему разумению, вы обладаете всеми свойствами, чтоб стать однажды героем мифа. Хотя бы в пределах университета.

Брат . Нет, сударь, меня не канонизируют. Герои – святые, а я – сатир.

Чужестранец . И это способствует популярности. А впрочем, бойтесь учеников. Одни – расчетливы и хитры, берут у вас лишь то, что им нужно для прочной осязательной выгоды. Другие истовы – эти опасны. Ваше дитя на ваших глазах вдруг превращается в карикатуру.

Брат . Я не имею учеников.

Чужестранец . Но вы ведь хотели бы их иметь. Сознайтесь. Вам не идет лукавство. Тем более что ваше учительство – это еще и счет ваш к жизни. Ты обошлась со мной непочтительно, стало быть, надо тебя изменить. А кто это сделает? Только апостолы. Готов держать любое пари, что лекции ваши становятся книгами. Ваш Прометеев огонечек не может не требовать типографии.

Брат . К несчастью для моего издателя. Он стонет, что я пущу его по миру.

Чужестранец . Но тем не менее – издает.

Брат . Он все еще продолжает надеяться, что если я не дождусь восторгов, то удостоюсь хотя бы брани. Глядишь, и вернутся к нему его таллеры. Бедняга! Решительно никому нет дела до того, что я думаю. Меня хотят уморить молчанием.

Чужестранец . Неужто же могут в том преуспеть?

Брат . Нет. Я уж вам сказал: ни-ког-да. Я выдержу стужу одиночества. Теперь я знаю, как оно греет.

Чужестранец . И это не вымысел?

Брат . Это правда.

Чужестранец . Ах, друг мой, я завидую вам. Не морщитесь, я совсем не шучу, не льщу, не хочу отделаться фразой. Я фразистых людей не терплю. Нет, я действительно в первый раз отчаянно позавидовал ближнему. Вы можете остаться один, и больше того, вы ощущаете тайный жар пустого пространства, а я в нем медленно замерзаю. Я потому и боюсь своих лет, что не умею жить в пустоте. А годы для писателя – смерть. Как бы себя я ни утешал, все же тружусь я для злобы дня, это обязанность беллетриста, нюх у него должен быть, как у гончей. Я хуже стал чувствовать запах времени. И это – беда, дружочек, беда. Я равнодушен к своим ровесникам, они мне кажутся окаменевшими, меж тем для нового поколения, как выяснилось, я ретроград.

Брат . Поэтому, по вашему мнению, не может быть верных учеников?

Чужестранец . Уж я-то знаю, что говорю. Вас не услышали? Вас не видят? Не удосужились даже выбранить? Вот перед вами человек, которого вся молодая Русь сегодня поносит с тою же страстью, с которой некогда возносила. Все улетучивается, как дым. Вы желаете остаться собою, вы усматриваете в таком постоянстве свое достоинство? Заблужденье! Кому нужна неизменность ваша, если меняется все кругом? Один наш поэт уверял читателей, что их озлобление его тешит и даже вдохновляет… не знаю! Меня возжигали иные музы. Вы давеча порицали Гёте за страх постареть, а мне он понятен – скучно писать, когда не влюблен.

Брат . Да разве ж вы стары? Вам нет шестидесяти.

Чужестранец . Три года до этого рубежа.

Брат . К тому же вы только что рассказали о вашей неугасшей любви.

Чужестранец . Да, разумеется, всё со мной. Чрез несколько дней я еду во Францию. В июле – день рождения Дамы, и рыцарь ее должен быть рядом. В том самом загородном поместье, где некогда он был осчастливлен. Но эта любовь… с одной стороны… некая пьеса, мы в ней – артисты, с другой же – она обиход моей жизни, она – будто часть ее распорядка. А нужен… ожог. Сладкий ожог. Ты и боишься его и хочешь. Знаешь, что будет больно, а ждешь. И без него, что ни пишешь, – все тускло.

Брат . Нет, сударь, не могу согласиться, – если писателю есть что сказать, он это скажет, чего бы ни стоило. Даже – без поощрения женщины. Даже – представьте! – без женской ласки. А нечего выплеснуть – пусть он ждет, пока колодец не будет полон.

Чужестранец . Ах, да какой вы! Ведь счастья хочется. А счастлив я, только когда мне пишется. Впрочем, возможно, что все это – вздор. Я ведь лентяй. А вот поди ж ты… Дурацкое счастье – марать бумагу! Дается тебе за то, что урод – не можешь быть счастлив от истинной жизни, от каждого дня и каждого часа. Все то, чего ты от них не взял, ты рвешься извлечь из себя самого, из кожи, из крови, из естества. И мало-помалу вот эта растрата становится всем – и подлинной жизнью, и пыткой, и радостью, и спасением. Придет беда, ты ее записываешь и думаешь, что тем с нею справился. Придет сомнение – вновь запишешь, и кажется, что нашел ответ. Теряешь близкого человека и снова – порочное существо! – скорее к столу! И уже – полегчало.