Покровские ворота

Мария Львовна расплылась и мало походила на свои старые фотографии. Она работала в библиотеке и усвоила себе строгий стиль, который любят культивировать старые библиотекари. К тому же она носила пенсне, чем, должно быть, приводила читателей-новичков в трепет. Я поделился с ней однажды своим давним наблюдением, заключавшимся в том, что маститые библиотекари – самый амбициозный народ на земле; у них порой бывает такой многозначительный вид, точно они сами написали все эти книги, что стоят на полках. Хотя отношения наши к тому времени были достаточно близкими и мне многое позволялось, она дулась на меня два дня, и я решил, что попал в точку. Но, так или иначе, я-то хорошо знал, что Мария Львовна – добрый и вовсе не самодовольный человек. Только в отличие от своего супруга она исповедовала сдержанность. Борис Семенович, тот как раз не прочь почесать языком. Я любил с ним беседовать. На мой взгляд, он был человек и образованный и наблюдательный, а это совпадает не так уж часто. Годы усилили в нем страсть к размышлениям, а так как делиться ими он мог только со мной, то привязанность его ко мне была чрезвычайной. Полагаю, что мало кто мог погордиться такими отношениями соседей, а ведь я далеко не подарочек – не всегда расположен к общению, подвержен настроениям и не очень-то одобряю, как оба они воспитывают Сергея.

Между тем воспитывать Сережку было их главным делом. Они воспитывали его истово, страстно, без перерывов. Воспитание Сережи стало их назначением, их миссией на земле, хотя они вряд ли бы в этом сознались.

Известно, что к наставнической деятельности каждый считает себя способным. Остановите первого встречного, расположите его к себе, и вы тут же узнаете, что перед вами Песталоцци, Ушинский и Макаренко – един бог в трех лицах. С этим уж ничего не поделаешь, хотя, по совести сказать, я и сам сумел бы наладить Сергея. Но я часто бывал в разъездах, да и в Москве меня засасывала редакционная гонка, и, естественно, сын проводил больше времени со стариками, чем со мной. Вот они и устраивали педагогическую гулянку. Мальчишке подсовывались определенные книжки, его заставляли слушать пластинки с серьезной музыкой, с ним велись длительные беседы. На месте моего парня я бы давно бежал куда глаза глядят. Но Сережа был мальчик странный, сам склонный к выяснению разнообразных этических проблем.

Разумеется, на нем сказались печальные события моей жизни, хотя он почти никогда не касался этой больной темы. Причем я уверен, что оберегал он не только себя, но и меня. Уж так был устроен этот маленький человек.

Я не могу сказать, что он не любил детского общества, но, наблюдая своего сына, окруженного соседскими ребятами, я не мог избавиться от ощущения, что он словно со стороны присматривается и к ним и к себе. Один раз он увидел меня и смущенно улыбнулся. Мне показалось, что он застеснялся того, что был занят детской забавой. Еще бы, ведь мы с ним вели мужские разговоры, именно так он называл наши беседы. Когда я оставался вечером дома, он, бывало, приползал ко мне и очень деловито предлагал: давай продолжим мужской разговор.

Эта смущенная улыбка долго не выходила у меня из головы. В ней была какая-то печальная неуверенность. Дорого бы я дал, чтобы Сережа был малость погрубей, но, судя по всему, он унаследовал мои гены и мою тонкую кожу, которую не так уж трудно ранить, несмотря на мой бравый вид.

– Я не понимаю, чего вы хотите, – раскипятился однажды Борис Семенович, – в мальчике бродит лирическая сила. Возможно, он будет поэтом.

– Или просто меланхоликом, – сказал я.

– Во всяком случае, порядочным человеком, – настаивал Борис Семенович. – Чего вы боитесь? Нелепые люди, ну чего вы боитесь? Так его обидят. Пусть. Лишь бы он сам не обижал.

Но меня вовсе не устраивало, чтоб Сергея обижали. Я знаю, что это очень скверно, когда тебя обижают. И меня мало привлекал попахивающий болезненно-сладкой гнильцой культ смирения. Никого вы не купите вашим смирением, дорогие друзья. Можете сидеть с вашими постными всепрощающими лицами хоть до второго пришествия.

А уж я-то был убежден, что старики тщательно пестуют эту лирическую стихию, объявившуюся в моем сыне. Мария Львовна, например, учила его каким-то странным песенкам – не то ирландским, не то исландским, совсем не похожим на те, что пели остальные ребята.

Однажды она потратила целый час, чтоб обучить его следующему песнопению:

Если щегленок поет – исчезают заботы,
Если щегленок поет – на душе хорошо…

Дальше шло несколько куплетов, прославлявших щегленка, я их забыл, а кончалось все это приблизительно так:

Плечи расправь и шагай уверенно,
Твердо надейся на добрый исход,
Помни, что ничего не потеряно,
Если щегленок поет…

Очень бы я хотел встретить человека, который бы мне объяснил, зачем нужно забивать ребенку голову этими странностями?