Покровские ворота

В последние годы о моем земляке писали не однажды, некоторые из его работ были переизданы, а тут еще подоспела круглая дата, и редакция решила ее отметить. Это был, бесспорно, благой порыв, но он-то и обнажил, что знаем мы об этом новом ПОЗе до смешного мало. Потому-то мокрой осенью я очутился в родном городе с напутствием шефа, в котором выражалась уверенность, что я, без сомнения, блестяще справлюсь с заданием. Он не ошибается – ведь в этом городе я родился? Нет, не ошибается. Все так.

Я достал записную книжку, нашел телефон и позвонил Нине Константиновне, о которой знал только одно: она приходится какой-то родственницей моему юбиляру – не то внучкой, не то внучатой племянницей. В трубке загудело, и я подумал, что этот гудок один из первых отзвуков местной повседневной жизни. Машина и гостиница были не в счет. Но сейчас мне откликается городская телефонная станция – это живет и дышит город, который стал чужим и уже отгородился от меня своим бытом, своим налаженным хозяйством. Вот я вторгаюсь в этот быт, тревожу зарегистрированного абонента, жителя, имеющего здесь крышу, кубатуру, семью и друзей. Послышался щелчок – трубку сняли.

– Я слушаю, – сказал женский голос.

– Нина Константиновна? – спросил я. Она подтвердила. Я хотел представить, как она выглядит. В молодости я любил такие шутки – по голосу определять внешность. Но теперь делаю это все реже. Да и голосу Нины Константиновны не хватало необходимой определенности. Это был тихий, чуть усталый голос обремененного заботами человека, но в конце концов Нина Константиновна могла быть и девушкой, еще не проснувшейся от крепкого сна. Очень возможно, я разбудил ее своим утренним звонком, и она, еще лежа, потянулась к телефону на столике рядом с тахтой. Я представился. Сначала извинился за ранний звонок, а потом и отрекомендовался. Мы договорились с Ниной Константиновной, что завтра, от двенадцати часов до часа, я ее посещу. После этого я пожелал ей доброго здоровья и повесил трубку. Более суток, таким образом, я принадлежал самому себе.

Надо было подумать о завтраке, и я спустился вниз, в вестибюль, где сразу же, как приехал, заприметил дверь в ресторанный зал. Однако перед тем как свершить это благое дело, я отыскал окошко конторы связи и отправил в Москву две телеграммы. Одну я послал Сергею – в ней я сообщил, что уже скучаю и что крепко жму его руку. Так как Сергею нет еще семи, подобные телеграммы доставляют ему большое удовольствие. Уже одно то, что приносят телеграмму, адресованную Сергею Ромину, поднимает его в собственных глазах. И это традиционное рукопожатие также чрезвычайно ему лестно. Оно как бы приобщает его к суровому братству Мужчин, где не сюсюкают и не гладят по головке, а молча пожимают друг другу руки. Я часто задумывался над этой нелюбовью мальчишек, чтоб их гладили по головке, хотя теперь-то я знаю, что ничего лучше не может быть. Но тут уж ничего не поделаешь, это постигаешь как раз тогда, когда приласкать тебя никому уже не придет в голову.

Вторую телеграмму я отбил Борису Семеновичу и Марии Львовне. Это были мои соседи, занимавшие одну из комнат нашей квартиры, и я не раз говорил друзьям, что мне послал их сам Господь Бог в награду за мои беды и горести.

Дело в том, что к закату они оказались одинокими людьми. За всю свою долгую жизнь они родили только одного сына, который пропал без вести в сорок втором году. Почти двадцать лет они собирали все случаи поздних и неожиданных возвращений, но в конце концов смирились и перестали ждать. Все свое родительское чувство они перенесли на Сережку, да и мне кое-что перепадало.

Борис Семенович был пенсионер, уже два года оставивший свой стол в статистическом управлении. Он был худой, большеглазый, румяные щечки и седые, аккуратно подстриженные усы делали его похожим на англичанина, да еще и спортсмена, невзирая на годы. Но спортом Борис Семенович, сколько мне известно, не занимался даже в юности, дело было в его счастливой конституции.