Покровские ворота

Есть нечто противоестественное в моем решении вести эти записи. Это решение было бы понятным, если б я был писателем или графоманом, что, впрочем, неподалеку. Но нет, я поденщик, я один из тех рядовых армии блокнота (как любит выражаться мой друг Бурский), который, в общем-то, ни на что не претендует. Да и в журналистику я попал случайно: если бы все шло нормально, преподавал бы историю в школе. Редакцию я рассматривал как временное пристанище: не было подходящего места, и чтобы не болтаться в пустом ожидании, я принял предложение старого знакомого моего отца. Вот уже пятнадцать лет я тяну журналистскую лямку, а кто тянет, тот втягивается, это уж всем известно. Я не составил себе заметного имени и лишь совсем недавно, каких-нибудь три года назад, выбил себе «профилирующий участок» (эта формула также принадлежит Бурскому). Теперь меня используют в связи с различными историческими курьезами и изысканиями. Стоит появиться слуху о счастливой находке, как тут же вспоминают обо мне. Сегодня – это обнаруженная и никому еще не известная статья Н., завтра – это пребывание В. в городе А., послезавтра – еще что-нибудь. У археологов и архивистов я – частый гость. Скорее всего, сыграл свою роль тот факт биографии, что я побывал и в заочной аспирантуре исторического факультета, хотя и не защитил диссертации.

Но, в таком случае, откуда эта страсть к писанию, к насилованию бумаги, к вздорной и зряшной работе, которая, разумеется, никогда не увидит света? Может быть, это проявление вечного и, как говорят, обязательно сопутствующего журналистам желания написать книгу? Может быть, и все-таки не думаю. Не могу сказать, что окончательно подавил в себе всякое тщеславие, но я много сделал, чтобы его подавить. Уже давно я понял, что мне не суждено быть ПОЗом. ПОЗы – это тоже изобретение Бурского и, как легко догадаться, представляет собой сокращенное прочтение трех слов – предмет общественной заинтересованности. Да, я никогда не буду ПОЗом и не стремлюсь им быть. Не так уж часто мне случалось встречать стоящего ПОЗа. В большинстве своем ПОЗы – беспрестанно охорашивающиеся люди, много думающие о впечатлении, которое должны произвести, и потому утомительные в общении.

Думаю, эти записки – какая-то неосознанная потребность или, что еще верней, выражение смутной надежды. В самом деле, ведь меня и впрямь не покидает надежда, что, записывая, я пойму нечто важное и необходимое для себя.

Припоминаю, как отец в минуты, когда ему нужно было что-то решить, брал карандаш, бумагу и говорил: «Разберемся».

Меня всегда смешила эта немецкая, как я ее называл, черточка в таком безалаберном и неорганизованном человеке, каким был отец. Впрочем, он рисовал только ровные линии либо мужские профили – дальше этого дело не шло, и вообще ему так и не удалось ни в чем разобраться. Сколько лет прошло, а я так ясно вижу его красивые длинные пальцы с зажатым в них черным карандашом. Он сидит в столовой – так называлась самая большая комната в квартире, – стол накрыт белой скатертью, на пузатом чайнике восседает тряпичная баба, и теплый свет струится из-под желтого абажура.

– Ну что ж, разберемся, – говорит отец.

Странно, но все это было в городе, где я сижу сейчас в гостиничном номере, постоялец, пришелец, чужак, где за окном дождь полощет улицы, которых я не узнаю.

2

Между тем задание, с которым я сюда прибыл, было достаточно любопытным. Много лет назад в наших краях родился историк, написавший несколько занятных книжек. Книжки эти на какое-то время привлекли внимание – кроме информации в них присутствовал и сам автор.

Иной раз ему и ставили в вину, что он слишком выпячивает свои настроения, тогда как история – наука точная и служит определенной цели: дать положенное количество сведений.

Впрочем, прав он или не прав, но забыт он был, казалось, прочно и надежно – это происходит так быстро! Я и сам, хоть он был мне земляком и, в конце концов, коллегой, – даром, что ли, я кончил свой факультет! – я и сам забыл о нем думать.

Причиной тому, наверное, был странный поворот его биографии. Неожиданно он уехал из столицы, где с большим или меньшим успехом трудился, был относительно заметной фигурой, уехал и, как говорят в классической прозе, поселился в провинции.

Заметьте, он не вернулся под родимое небо, откуда некогда выпорхнул в мир, нет. И если бы одна его дальняя родственница не поленилась съездить в далекий город и перевезти на родину его прах и его бумаги, то, верно, от него ничего бы и не осталось. Все к тому и шло.

Однако же общественная память выкидывает иногда странные коленца. Не раз и не два на поверхность всплывали тени, которых, по всем признакам, ничто не могло спасти от забвения. Я частенько задумывался над этой удивительной способностью общества, а сказать поточнее – его потребностью.