Покровские ворота

Я остановился. Да, все так. Я стоял на углу нашей улицы, мне оставалось свернуть направо, чтоб увидеть в конце квартала наш дом. И тут же я понял, что делаю роковую ошибку. Наконец-то во мне оформилось и стало окончательно ясным чувство, возникшее еще на аэродроме. Не надо было мне приезжать и уж тем более приходить на эту улицу. Ничего хорошего не могло из этого получиться. Но уже все поняв, я продолжал идти, точно повинуясь чьей-то железной воле. Как мала, как тесна, узка оказалась моя улица! И как это умещались на ней мои игры, мои страсти, вся эта пестрая жизнь, в которой, точно в корыте с водой, плескалось мое детство? И неужели это здесь с опасностью для жизни перебегал проезжую часть человек в штанишках?

В эту минуту я и поравнялся с балконом. Он изменил свой облик. Зеленые прутья были сняты, в ящиках с землей дышала какая-то городская зелень, а перила были выкрашены в белый цвет. Не было и дивана. Дверь из комнаты отворилась, на балкон вышел щетинистый человек с деревянной планкой и молотком в руках. Как факир, он достал изо рта гвозди и начал – тук, тук, – прибивать планку к косяку. И под этот равномерный стук я зашагал прочь, втянув голову в плечи, боясь оглянуться.

4

Я продолжал легкомысленно искушать судьбу. На Первомайской стоял двухэтажный дом, в котором во время оно жила Оля, моя одноклассница и подружка. Это ей всецело принадлежали мои последние школьные годы – я едва сдал выпускные экзамены.

Первое свидание запомнилось мне плохо. Помню только слабо освещенный угол, беспрерывно хлопающую дверь не то магазинчика, не то парикмахерской и себя, возбужденно отсчитывавшего пятнадцать минут положенного ожидания. Помню ее худенькую фигурку в неказистом пальтишке, помню ее пуховый берет. О чем мы говорили – не помню вовсе. Потом мы часто встречались – каждую среду (по четвергам у нас было легкое расписание), каждую субботу и воскресенье. А там стали встречаться еще чаще. Она едва успевала готовить уроки, а была примерной ученицей и придавала отметкам большое значение.

И дальше мы прошли весь этот прелестный и утомительный путь – с крепнущей нежностью, спорами, ревностью, нелепыми размолвками, долгожданными примирениями. Было все, что должно было быть: и услужливые поверенные нашей тайны (впрочем, для кого была она тайной?!), и пламенная переписка в летние дни, когда мы с ней разлучались, и эти длинные садовые скамейки, зеленые днем, густо-черные по вечерам, где мы безумствовали в долгих неутоляющих объятиях. Она была прекрасной физкультурницей (тогда реже говорили – спортсменка), у нее было сильное загорелое тело, запах которого скоро я знал в совершенстве. Это тело было неведомой страной, каждый божий день я открывал в ней новые уголки, и все-таки оставалось еще множество неизученных островков. Мы весело и удивленно познавали друг друга, но Оля была по натуре сдержанным, несколько замкнутым человеком, и это свойство придавало особую прелесть ее ласке. Вообще же характер у нее был просто чудо – ровный, покладистый, и теперь-то я знаю, что частые наши ссоры вызывались только неудовлетворенностью от недостаточной близости. Мы оба ее хотели – и я, и она, и все-таки у порога остановились. Это обстоятельство потом, когда моя малоразборчивая юность расцвела пышным цветом, меня не раз изумляло.

Думаю, что в целомудренном исходе этой любви целомудрие повинно меньше всего, хотя сегодня мне бы хотелось так думать. Уж очень земным и плотским было наше чувство. Но, с другой стороны, ведь что-то же удерживало меня, именно меня. Мое отступление рисовалось мне тогда отчаянно благородным, настоящим подвигом любви, и она вроде бы оценила такую самоотверженность и, казалось, была благодарна, но именно тогда и началось в наших отношениях естественное и неизбежное угасание. Полагаю, что подсознательно она была разочарована мною. Я ощущал этот осадок, этот привкус горечи и сердился. Старая, как мир, история – люди не дозрели, чтоб по достоинству оценить высокий порыв. Но дело было, разумеется, не в ординарности моей подруги. Просто каким-то особым женским чутьем она уловила оттенок фальши в моем благородстве, некоторую расчетливость, в которой я никогда бы себе не признался.