Покровские ворота

Вся суть была в том, что я много думал о своем будущем, а оно было связано только с отъездом. В это будущее мне никак не удавалось ее поместить, и это сильно меня смущало. Где-то почти в непознаваемых глубинах я видел ожидавшую меня жизнь без нее, и Оля, если и не поняла этого, то почувствовала, но все это было смутным, неоформленным прозрением, она не могла бы объяснить свои ощущения и никогда о них не говорила, да и как ей было сказать, что мое самоограничение не только радовало ее, но и пугало. Между тем сама она хотела стать моей женой, хотя я вряд ли был такой уж находкой. Идеал мужчины представлялся мне совершенно иным, и я был далек от этого идеала. Многие-многие годы потратил я, стремясь приблизиться к заветному образу, но мало в этом преуспел. Потребовалось время, чтобы понять: я лишаю себя всей отпущенной мне привлекательности. Недостатки надо не прятать, а, наоборот, разумно обыгрывать, обнаруживая обязательно существующее в них обаяние. Нужно только вытащить эти зернышки, и дело пойдет на лад. Так низенький человек становится выше, когда он посмеивается над своим ростом, а не тогда, когда заказывает туфли с высокими каблуками.

Но, как бы то ни было, хотя я и не нравился себе, Оля в своих мечтах видела меня своим мужем. Она не строила ослепительных планов, не собиралась завоевывать мир. Попросту она была цельнее меня и если уж любила, то любила прочно и безоглядно. Оля была третьей дочерью в огромной родовой общине. Когда я приходил к ним в дом, у меня в глазах рябило от ее братьев и сестер. Чтоб разглядеть одних, мне надо было задирать голову, а чтоб заметить других, я внимательно смотрел под ноги.

И все это человеческое хозяйство умещалось в двух обшарпанных комнатах, заставленных кроватями и старой мебелью, и маленькая толстая женщина – Олина мать – пробегала за день через галерею, отделявшую комнаты от кухни, туда и обратно, наверное, марафонскую дистанцию.

Нелегко было прокормить и одеть такую ораву. Каждая копейка была на счету, но им так и не удавалось сводить концы с концами. В школе моя подруга была одета едва ли не хуже всех. Изо дня в день она появлялась все в том же синем платье, под конец потерявшем свой первоначальный цвет. Когда однажды она пришла в новых лодочках, это заметили даже первые ученики, которые мало чем интересовались. На именинах и вечеринках Оля всегда старалась держаться в тени, а частенько и не являлась вовсе – не на что было купить подарок. При всей ее скромности и неприхотливости она страдала.

Может быть, из-за всех этих повседневных тягот я чрезвычайно много значил для Оли. По сути дела, я был не только ее мальчиком, юным олухом, надоедавшим ей своими придирками и поцелуями, я был ее опорой, убежищем, спасением от грязных стен, кухонного чада и мокрых штанишек малышей. Могу себе представить, какими и не снившимися мне качествами я был награжден! И ведь Оля была мила, очень мила! И лицо ее, и движения дышали мягкостью, необычной в ее годы. Добавьте к этому, что она занималась гимнастикой, защищая честь школы на спартакиадах. Такая девушка могла достаться парню, до которого, по моим понятиям, мне было далеко, как до звезд, а досталась она мне и по скромности своей была уверена, что судьба щедро ее одарила. И даже была мне благодарна, ведь я разглядел ее в этом вылинявшем платье, тушевавшуюся среди прочих наших девиц.

Расстались мы дурно. Говорят, бывают удивительные расставания, нежные, деликатные, исполненные такого взаимного уважения, что хочется увидеть их на сцене. Очень может быть. Для этого нужно было быть старше и несколько надоесть друг другу. Это даже не обязательно означает равнодушие – ревнивцу может надоесть ревновать. Но мы были юны, нетерпеливы – я в особенности, – и рассудительности во мне не было ни на грош. Сам я досаждал Оле всячески, вел себя совершенно идиотски, но когда она впервые обнаружила, что кроме меня существует еще немало таких же молодцов и, быть может, более нормальных, то это ее открытие взбесило меня до белых чертиков. Последние дни были уже пыткой для обоих, но мы не могли оборвать это истязание. Жалко было не друг друга, а нескольких лет, в течение которых мы пытались созреть до чего-то главного, так в этом и не преуспев. Жалко было тех незримых связей, которые уже образовались и оказались прочней, чем это могло показаться. Даже взаимных терзаний было жалко – ведь и из них состояло наше нелепое, горячечное, бестолковое чувство. И все же неизбежное произошло.

Те годы, которые после того я еще прожил в городе, мы почти не встречались. Улицы точно проявляли деликатность, которой нам самим не хватало, и не сталкивали нас носом к носу. А когда это все-таки случалось, мы сухо кивали, вернее, делали какое-то неопределенное движение головой, подобное тому, которое делают лошади, когда их водят вокруг арены. И шли дальше – каждый своей дорогой, думая друг о друге.