Покушение на зеркало

Мне, красавица, с тобою очень трудно будет жить:
В сторожа к тебе податься? То ль в темницу посадить?
У тебя ума палата, а глаза полны огня…
Это, братцы, многовато, скажем прямо, для меня.
Для меня твоя повадка, словно для корыта шторм,
Не по Сеньке эта шапка. Не в коня, ей Богу, корм!..

В такой аудитории я, как правило, теряю не только чувство меры, но и чувство ответственности. Мне пора было в издательство — ненароком вернется «главарь» чуть раньше, и тогда жди неприятностей: отсиживание от сих до сих он считал наиважнейшим долгом подчиненных. Я отчетливо сознавал, что кадрить никого из этих милых длинноногих ягнят не буду — не время, не место да и башка забита совсем другим. К тому же моим рыжым дамам пора было обедать — обе они к двум часам должны быть где-то еще. Но себя не переделаешь, тем паче на ходу, тем более в запале. Я прекратил свое «а вот еще одна о любви», лишь заметив краем глаза, как, переглянувшись с кем-то, выскользнуло за дверь то самое златоволосое созданье, которому я непроизвольно адресовал свои канцонетты.

Разочарование чуть кольнуло сердце, настроение петь пропало и…

И опять, правда, всего лишь на считанные мгновенья, предо мной с пронзительной отчетливостью появилась заставившая внутренне содрогнуться картинка: молодящийся хмырь с гитарой, с ироническим интересом слушающие и разглядывающие его девицы, ровесницы его дочери, тоскливое нетерпение в глазах двух рыжих дамочек, в душе проклинающих этого бестактного писателя Ходорова, который не хочет понять, что у них есть еще и другие дела и заботы…

— Почему вы не выступаете со своими концертами? — наивно таращась, чирикнула маленькая брюнетка, похожая на симпатичную обезьянку в очках.

— Знаете, когда-то я отказался вступать в Союз кинематографистов только потому, что быть членом сразу трех творческих союзов просто подозрительно, — пояснил я. — Есть основное дело твоей жизни, твоя профессия и призвание, остальное же — хобби, увлечение, слабость — как ни назови. Правда, сейчас все кому не лень стали писать книги — даже писклявые певички делятся своей мудростью. Не хочу уподобляться им, только и всего.

— И зря! У вас просто чу-у-дные песенки! Вам бы аккомпаниатора…

— Зачем? — возразила Рената Петровна вставая. — А Высоцкий? Всего пять аккордов — и сотни песен.

— Да, но у Высоцкого был такой голос, что…

«Так, все правильно, — подумал я. — На гитаре играть не можешь, голоса нет, а песенки чу-у-дные. Спасибо и на этом».

Но обиды в глубине души, как ни странно, не было. Наверное, я настолько изголодался по успеху у публики, уж какой бы она ни была, что даже фальшивые комплименты готов глотать не морщась. И все же, и все же… Готов руку отсечь — девицы западали искренне, особенно когда пел это: «Но как мне быть с тобой счастливым? Тебе ж всего двадцатый год…». Романс бронебойный, проверено.

Спускаясь по лестнице в вестибюль в сопровождении торопившейся в столовую редакторши, я договорился с ней о встрече через три-четыре дня, на записи передачи. Из здания студии я вышел в состоянии легкой, словно облачко, медленно рассеивающейся эйфории. Из головы не шла длинноволосая блондинка: она не могла не заметить моего к ней внимания. И вроде бы ей это нравилось. Но вот ушла она с улыбочкой несколько двусмысленной. Что она должна означать? Ох уж эти наши средневолжские джоконды…

За два часа, которые я провел в студии, июльское солнце поработало на славу.

Такой свирепой жары, какая стоит уже неделю, я не припомню. Ярко белесое небо, размытые очертания слепящего диска, густо парящий мокрый проспект… Поливалка еще не скрылась из глаз, а на асфальте уже проступали и на глазах расширялись бледные проплешины. Прохожих на раскаленных тротуарах мало — в большинстве магазинов перерыв, до автобусной остановки два квартала, а прогуливаться сегодня в полдень отважился бы разве что безумный. Даже автомобильный поток, обычно почти непрерывный на этом спускающемся к Волге проспекте, был сейчас какой-то вялый, словно машины побаивались надорвать свои бензиновые сердца.