Покушение в Варшаве

Жорж пустился в объяснения о старых родах – тех, что до Петра заседали в Боярской думе. Они лучшие люди, росли вместе с землей, но Петру, а за ним каждому императору понадобились выдвиженцы. Они осели при дворе, пустили неглубокие корни, их часто сковыривали и отправляли в ссылки, как Меншикова в Березов. Среди них бывали и иностранцы – Минихи, Бироны. Этих вообще не считали за людей. Хотя сами они именовали себя «столпами империи».

Теперь в стране как бы две знати. Отчасти смешавшиеся, но не позабывшие взаимной неприязни. Коренная. И петербургская, та, что у престола, именует себя аристократией и не помнит предков дальше дедушки.

– Ваш отец принадлежит к ней? – уточнил полковник.

Юноша надулся.

– Предки моего отца еще в Саксонии были графами.

– А здесь?

– Здесь он занимает свое место только по милости императора, – вынужден был признать Жорж, но тут же добавил: – И в силу своих административных талантов.

Джеймс понял. Типичный выскочка.

– Кроме того, мой отец женился на госпоже Бибиковой, и теперь в родстве почти со всеми этими людьми.

«А вот это уже интересно».

– И что, они его принимают? Считают ровней?

Жорж покачал головой.

– Я бы так не сказал, хотя кланяются и вынуждены молчать.

– Это его бесит?

– Вовсе нет. С чего вы взяли? Он вообще мало думает об их хотениях. Работы много.

Особняк княгини располагался на малооживленной улице, сразу за владениями Толстых. Казалось, что от кипящей водоворотами реки, которую представлял собой Кузнецкий мост с его лавками, модными магазинами и гостиницами, отделился ручеек. И потек себе в сторону, имея в виду либо заглохнуть где-то по пути, встретив запруды из боярских тынов с лопухами, упершись в чьи-то зады. Либо уж правдами и неправдами добраться до Большого Вознесения – все святое место, а уж оттуда, куда вздумается, хоть бы и до Кремля – рукой подать!

Старый дом сожгли в войну, в двенадцатом году. От него остался только желтый флигель с чугунным балконом. Новый – голубовато-белый, с колоннами – не сильно отстоял от улицы, но все же по московской традиции был как-то притоплен в глубину сада. Джеймс до сих пор не разобрался: то совершенно европейские прямые улицы, то сельские пейзажи с коровами и пастушком на лугу, дудящим в рожок.

– Все просто, – сказал ему Жорж, который в Москве держался по-свойски. – Здесь усадьбы. Они со всем прибором: барский дом, службы, хлева, конюшни, у каждого свое место для забоя скота и своя же свалка. А кроме них бывают и свои речушка, заливные луга, сенокосы, даже кусочек леса. Как кому повезло. Потому город и кажется безразмерным. Только центр и можно поймать глазом, остальное – в свободном полете.

– Но здесь не только баре живут! – возмутился Александер. – Неужели остальным жителям это удобно.

– Очень, – кивнул спутник. – Челядь. Иногда бывшая. Поразбрелись. Уже и не помнят, чьи были. Целые слободы кожевенников, ювелиров, каменщиков – ну, всех, кому в городе место. Да вы не пытайтесь понять. Москва – Ноев ковчег, здесь всякой твари по паре. И живут не тесно.

У княгини Урусовой[90], наверное единственной во всем городе, имелся дверной молоток. Причуда из туманного Альбиона. Старуху дразнили «англичанкой». Гости постучали. Из глубины дома лакеи спускались медленно и важно, точно и правда в Лондоне.

Княгиня Екатерина Павловна, урожденная Татищева, – вот и еще круг родни – давно схоронила мужа. Носила траурный чепец с черными шелковыми лентами и темную благородную шаль из кашемира поверх белого бумажного платья с оборками.

Она поклонялась Альбиону, как если бы хоть раз посетила его берега, и обедала поздно, часов в семь вечера. Отчего москвичи, привычные трапезничать с часу до двух, а после почивать посреди дня, удивлялись ее долготерпению: и не хочет есть, и девок своих приучила!

На деле поздний обед позволял избежать открытого стола – почти обязательной приметы московского дома, где гость, если уж приехал не вовремя, не встречал упреков: ему заново сервировали стол. У богачей повара работали круглые сутки, как в парижских ресторанах.

Но Урусовы, потеряв почти все после Наполеона, слыли бедными. Да еще имели трех девок на выданье. Спасибо одну из них взяли после коронации фрейлиной. Впрочем, теперь она пребывала в Москве, к крайнему неудовольствию родни, уже было потиравшей руки и ожидавшей пожалований. В Варшаву двор отправился без Софьи Александровны[91], и это служило явным признаком неблаговоления.

Говорили даже, что императрица сама вычеркнула имя фрейлины из списка. Досадуя на внимание, которое государь имел неосторожность проявить к Урусовой. Ложь, ибо кроткая Александра Федоровна никому не мстила. Однако имелся другой способ выказать раздражение, а также обнаружить знакомство со старинными русскими обычаями. Свекровь научила.

Сама покойная Мария Федоровна была большая мастерица поставить старинную знать на место. Даром что немка. Бенкендорф на всю жизнь запомнил – дочерям передал, как священное предание, – что царица-вдова прислала тетке жены, вздумавшей было выспрашивать про жениха, икону в полотенце – благословить!