Покушение в Варшаве

Опыт подсказывал Бенкендорфу, что возмущенной даме лучше позволить выплеснуть гнев. А потом уж можно оправдываться.

– Я хотел сказать, что я – семейный человек.

«Разве вас это когда-нибудь останавливало?»

Тут нужно было выйти из-за стола и закрыть ей рот поцелуем. В старые времена он бы так и сделал. Но старые времена прошли.

– В нашу последнюю встречу, тогда давно, я просил вас, сударыня: не внушайте ребенку своей ненависти, – напомнил Александр Христофорович. – Хотя бы помня, что его отец по другую сторону.

– А ты должен быть на этой стороне! – воскликнула Анна, стукнув ладонью по его мраморному письменному прибору и отбив руку. – Зачем нужна жизнь в оковах?

– Жизнь вообще нужна, – вздохнул Бенкендорф. – Прощайте. Надеюсь, Мориц больше ни во что не влипнет.

* * *

Это была иллюзия. Казалось, юноша нарочно родился для того, чтобы «влипать».

Подготовка к нападению на царя продолжалась. Но теперь Мориц видел ее иначе. Ему представлялось, что двести верных, которые скроются за ткаными драпировками зала, всего-навсего окружат Николая и потребуют восстановления старых законов, возвращения территорий и возможного отказа от престола в пользу того короля, которого они сами себе выберут.

Что будет, если царь не согласится, он старался не думать. Когда на тебя направлены двести шпаг? Когда семья – жена и сын – в залоге?

– В любом случае надо быть готовыми к убийству, – твердил Лелевель. – Все, кто носит их форму, не могут восприниматься как люди.

Но воспринимаются. Теперь. Чтобы спокойно убить врага, надо не видеть в нем человека. А Мориц уже знал, что император запросто ходит по магазинам, на скулах у него веснушки, и он не склонен сам лишать жизни даже зверье на охоте. Бенкендорф боится за него, Морица, каким бы пропащим, с точки зрения истинного друга свободы, ни был сам.

От всего этого голова не вставала на место. Помог, как всегда, Август.

– Убийство есть убийство, – рассудительно сказал Август Лелевелю. – Это не лекции читать, не статьи писать, а потом заявлять в притворном ужасе: мы ничего подобного не хотели, к крайностям не призывали, надо же различать слово и дело.

– Русские, кстати, не различают, – подал голос поэт Козмян, вертевшийся тут же, на очередном собрании «верных» в Лазанках. – Что показал их процесс над мятежниками 14 декабря. Судили за злоумышление. За мысль!

– Хороша себе мысль, – оборвал Август, – выйти с оружием на площадь. Не значит, что я не готов. Значит, что вы останетесь дома. Для любого из тех, кто хочет пожертвовать собой ради родины, для всех этих мальчиков, которые здесь здоровы кричать, убийство – грех. Хоть бы даже и царя. А потому они должны получить разрешение. Отпущение греха еще до его совершения. Вы поняли? Идите к кардиналу-примасу. А если он откажет, к любому другому кардиналу, и принесите для «обреченной когорты» индульгенцию.

Лелевель взвился. Он хорошо знал священников, которые с радостью бы дали разрешение, обеими руками перекрестили бы коленопреклоненное рыцарство. Лишь бы – на Москву. Вернее, на нечестивого царя. Но кардинал-примас Теофил-Сиприан Волицкий к ним не принадлежал. Тут нужен был свой «брат».

Когда-то римский престол очень негодовал, что среди польского духовенства много масонов. Папский нунций Дурини, иезуит, возмущался тем, что священники наполняют ложи «Побежденная тьма» и «Низвергнутый предрассудок», а монахини соблазняют нужных людей, чтобы потом со сладостью предаться покаянию.

Копию этого гневного письма давали в ложах читать под великим секретом, далеко продвинувшимся адептам. По дороге в Гнезно Август вынул ее из кармана и показал Морицу.

– Ты зря думаешь, будто нам не дадут благословения.

– Я не думаю…

– А то я не видел, как ты облегченно выдохнул, когда я предложил ехать к дяде Мартину.

Сам престарелый и больной Теофил-Сиприан, пожалуй, ничего уже не хотел. Лишь бы его не беспокоили. А вот подпиравший спину кардиналу-примасу архиепископ Гнезненский Мартин Дунин мог быть полезен. Кузен второго мужа госпожи Вонсович, он вряд ли отказал бы в просьбе, поскольку по уши был втянут в общие патриотические волнения. Кстати, это был один из кардиналов – толстый колокол, – которые сидели рядом с Бенкендорфом на званом приеме у Константина и рассказывали шефу жандармов, как будут рады поляки отказаться от конституции, если Николай возьмется править ими вместо брата…

– Вам стоит поехать самим, – сказал Лелевель. – Вы почти племянники достойному прелату. А потому ваш визит к нему не вызовет подозрений.

Заручившись рекомендательным письмом генерала Вонсовича, братья Потоцкие отправились в Гнезно. Пан Станислав хорошо относился к пасынкам, особенно сочувствовал Морицу в его беде. А после того, как угроза развода с Яной миновала, поскольку Чарторыйского упекли в Пулавы, Вонсович совсем расплылся и только предупредил молодых людей:

– Вы не заигрывайтесь больно, братцы. Хорошо поорать под пунш и покидать сабли в воздух. Аж на душе легче. Но, когда пойдет пальба, каждый будет думать только о том, как унести ноги. Помните это.