Поле боя при лунном свете

Мне мало проблем? Нет, я не говорю о несчастиях, вроде Гошкиной болезни или ситуации с Михаилом Романычем. Но сегодня произошло нечто совсем мерзкое – я предал себя. Я проявил трусость, редкую трусость, фактически предал Йошуа. Я знаю это и ничего не могу с собой сделать. Там, на баскетбольной площадке и после, в эшкубите, все было проще и легче. А сейчас… Страх перед проклятым призраком – он непреодолим. В башку лезли аналогии. Этнографические. Американские негры – сильные, смелые бойцы, которые при этом панически боятся духов, привидений и прочих дорогих гостей. Исторические – из недавней истории. Евреи – Герои Советского Союза, боевые офицеры, солдаты и генералы, которые проявляли чудеса мужества в бою, а потом жалко потели на «антисионистских» пресс-конференциях.

На баскетбольной площадке было легче. В лесу ночью было легче. Там я был охотником. Здесь – в ужасе от того, что могу стать дичью. А Йошуа? Ему каково изо дня в день себя такой вот дичью чувствовать? И что, можно подумать, я ему хотя бы раз посочувствовал? А ведь даже если бы мое публичное признание не принесло никаких практических результатов, может быть, стоило бы его сделать уже хотя бы из солидарности с Йошуа. Хотя бы чтобы он не чувствовал себя таким одиноким. Я начал просить Вс-вышнего, чтобы дал мне сил поступить достойно. Шалом, вот кто мне нужен! Я взял автомат и пошел к Шалому. Гошку оставил дома. Он так спит, что его ни один араб не тронет. Станут они шуметь!

У Шалома все было без вывертов. Окна задраили наглухо, так что через них ни один лучик электрического света не мог пробиться. Даже на техническом балконе, как впоследствии оказалось, щель между рамами была проложена полотенцем, и со стороны создавалось впечатление, что дом пуст, убивать в нем некого, будете проходить мимо, дорогие террористы – проходите.

Я постучал. Шалом ни одним словом не обмолвился о нашей размолвке. Нет так нет. Это мое право. Он приветствовал меня традиционным “ Здравствуй, таварыш! Ест у тэбя что – то курыт? “

“Курыт” у меня оказалось, мы прошли в кухню, где и закурили, не зажигая свет, несмотря на то, что окна были затянуты трисами.

Я не ожидал, что Шалом с такой серьезностью будет принимать меры безопасности. Это меня ободрило – если он сам, в отличие от многих безрассудных и легкомысленных поселенцев, проявляет осторожность, может быть, и к моему малодушию отнесется снисходительно.

– Шалом, – сказал я, – ты считаешь, что я должен сказать, что это я убил араба?

– Я не считаю, что ты что – то должен.

– Но если я не скажу, ты меня осудишь?

– В Пиркей авот сказано: «Не осуждай другого, пока не окажешься на его месте»

– Хорошо, а как бы ты поступил на моем месте?

– Откуда я знаю? Разве это я палил арабу в брюхо из «беретты».

– Шалом, мы друзья. Почему ты увиливаешь?

– Рувен, я все сказал тогда в будке. Извини, в общем-то, сказал, не подумав. То, что я предложил, было целесообразно. Но это требует много …

– Мужества, да? Это ты хочешь сказать? Мужества, которого у меня нет?!

Из комнаты на мой крик, как таракашки из щелей, начали сползаться дети. Курносая, в маму, Мирьям молча, обняла меня. Ее мордаха, словно напрокат взятая у какой-нибудь среднерусской деревенской девочки, была мне где – то на уровне пояса. Рядом стоял Авраам. Лицом он больше всего напоминал главного четвероногого героя мультфильма «101 далматинец». Та же смесь доброты, печали и вопроса – вечного вопроса, который всегда сквозит во взгляде собак и евреев.

– Дети, идите в салон, нам с Рувеном поговорить надо, – прошелестел отец, и мелкоту утянуло.

– Странные ситуации бывают в жизни, – сказал Шалом. – Представь, тихий вечер где-то в Польше, ну, скажем, летом сорок второго. В своем кресле перед камином сидит с трубкой какой-нибудь господин. Пан Ковальский. Стук в дверь. Пан открывает. На пороге еврейский мальчик лет десяти. Как быть пану? Если он спрячет мальчика, немцы могут убить его самого. Не спрячет, вытолкнет в темноту, скажет: «Иди отсюда, грязный еврей!» – немцы, скорее всего, убьют мальчишку. Как быть господину Ковальскому? Он уже не может оставаться просто человеком. Он должен стать либо подонком, либо героем. Спрячет – герой. Не спрячет – подлец.

– Ты хочешь сказать, у меня в точности такая же ситуация?

– У тебя? – он загасил окурок о пепельницу и улыбнулся. – У тебя ситуация прямо противоположная. Не скажешь – не подлец. Скажешь – не герой.

– Папа, мама, скорее сюда!

Мы влетели в салон и подскочили к открытой фортке.