Поле боя при лунном свете

За окном грохотал бой. Над домом пролетали – кстати, довольно медленно – малиново-красные снаряды, выпущенные то ли из танка, то ли из пушки, и улетали в сторону ущелья, подползавшего к Ишуву с севера. Несколько перелетело – случайно или нарочно – через ущелье. Они угодили в поросший сухой травою склон, увенчивающийся могилой какого-то арабского шейха – белым кубиком с полуразвалившимся и продолжающим разваливаться куполом. Трава послушно загорелась, и вскоре перед нами, как в цирке вспыхнуло огненное кольцо, обрамлявшее беспробудную черноту. Кольцо это, разумеется, росло и росло, и чернота заглатывала всё новое и новое пространство, пока, наконец, туда не прибыла специальная команда – полтора десятка суетливых фигурок. Тут мы воочию увидели иллюстрацию к преданию о том, как Моше записывал Тору, когда перед его взором растекалось белое пламя экрана, а по этому экрану бежали буквы из черного пламени. Потом пожарные справились с работой, и всё погасло.

Но не затихло. Танки, пушки, пулеметы, минометы и автоматы продолжали грохотать, причем, похоже, только наши. У меня возникло сильное и, как впоследствии выяснилось, несправедливое подозрение, что в ущелье и окрестностях никого нет, и что наши палят для острастки.

Но тут нам показали второй акт – пошли хлопки, и над землею зависли ракеты. Тьма приобрела желтый оттенок, и мир показался старенькой фотографией с салюта Победы. Снова – и каждый раз октавою ниже – вступили сначала автоматы, потом пулеметы и затем минометы. А в такт им, словно еще какие-то автоматические огнестрелы, новые действующие лица – вертолеты. Пока небо над ущельем прокручивалось в их мясорубках, мы отошли от окна, зажгли свет – все равно уже скоро тревогу отменят – и уселись в кресла.

Прямо напротив меня оказалась картина – на фоне Храма портрет первосвященника с « урим ветумим » на груди. Глаза его были чуть прикрыты, лоб украшал « циц » – изящная золотая пластина, на голове тюрбан-не тюрбан, а какой-то белый пирог или коврига с четырьмя голубыми полосками. При этом на первосвященнике был надет балахон, тоже голубой. « Урим ветумим » представляли собой квадрат красной материи, на котором в четыре горизонтальных ряда и три вертикальных располагались самоцветы, испускающие лучи. Квадрат этот крепился на золотых ремешках, разбегающихся от его уголков к плечам и поясу. На самоцветах, как известно, были выгравированы имена двенадцати племен Израиля. В древние времена, когда народ вопрошал о чем-то Вс-вышнего, буквы светились в определенном порядке, давая ответ. Нижнюю часть тела первосвященника прикрывал подол балахона, на котором висели золотые колокольчики. Когда их владелец входил в Святая Святых, они должны были предупреждающе звонить, дабы напоминать ему, пред Кем он предстал.

Браха принесла кофе. Я, как истый россиянин, взял «нес» с молоком. Шалом, как истый израильтянин, взял «боц», то бишь молотый. В здешнем исполнении – гадость ужасная. Ладно, они б еще его в турочках варили! Так нет же, просто заливают кипятком и пьют. Тьфу!

– Значит, ты считаешь, мне не хватает мужества… – безнадежно произнес я.

– Мужества? – откликнулся Шалом. – Знаешь, у меня такое было во время Войны Судного дня, на Голанах. Я ведь участвовал в знаменитой танковой битве.

Кто не знает про эту битву, когда наши, при соотношении сил – один танк против пяти, сдерживали натиск сирийцев?! В случае победы последних с государством Израиль было бы покончено, а его население отправилось бы за предыдущими шестью миллионами. Я слыхал, что Шалом еще девятнадцатилетним парнем принимал участие в этом сражении, но он сам никогда мне об этом не рассказывал.

– Я был единственный религиозный среди экипажа. Ну и страшно же было. Представь – едешь, а из темноты на тебя – дуло. Здоровое, черное, круглое! Командир орет: «Огонь!», а ему в ответ: «Не выходит, заело!». И страх – будто тебя кто-то ледяной рукой за мошонку хватает, и снова: «Огонь!» И опять: «Заело!» И ребята мне: «Шалом, молись!» Я вслух «Шма, Исраэль!» – и полным текстом. Они-то никто дальше двух первых строчек не знают. А горло – спирает. Но ведь надо, чтобы голос звучал твердо, чтобы видели, что мы, религиозные ничего не боимся. Иначе – « хилюль а - шем », оскорбление Б-га, а что у меня внутри – это наш с Б-гом маленький секрет.

Шалом замолчал. Я сидел в тишине, ожидая, когда же он, наконец-то, соблаговолит продолжить свое повествование, пока, наконец, не сообразил, что он уже сказал все, что интересует его самого, а что интересует меня, его не интересует.

Ну, ничего, дорогой, когда я буду тебе «Курочку рябу» пересказывать, как раз на «хвостиком махнула» и остановлюсь.

– Ну и… – не выдержал я.

– Что «ну и»? – осведомился Шалом.

– Пушка-то ваша по танку сирийскому, в конце концов, долбанула?

– А, пушка? Конечно, долбанула. Куда она денется? Видишь, я-то жив!

– Шалом, а сколько ты к тому времени уже был в стране?

– Три года.

– Три года? А к вере когда вернулся?