Поле боя при лунном свете

– А сейчас… Знаешь, я плохо знаком и со светской молодежью и с харейдимной. Но, похоже, и там и там с вопросами туго. А у наших ребят… у них есть Вера с большой буквы, но нет веры с маленькой.

Этого бедняга не понял, и мне пришлось пояснить, что я имею в виду не иврит, где все буквы равны, и нет таких, которые равнее, а русский или, скажем, английский, в котором, насколько мне, убогому, известно, существует понятие «big letter».

– Capital letter, – поправил меня Шалом, и я продолжал:

– Так вот, эти ребята верят своим отцам и не верят – и в плане религии, и в плане человеческих отношений, и в плане поселенчества. А знаешь, почему не верят? Потому, что мы сами себе не верим. Жизнь нас пообтесала.

– И это поселенцы, – задумчиво сказал Шалом, – Что же говорить об остальном мире?

– Понимаешь, «иври» означает «перешедший» от «лаавор», «перейти». Обычно это понимают, так, что, дескать, весь мир на одном берегу, на одном краю пропасти, а еврейский народ – на другом. Но ведь еврейский народ это не «иври», это «ам исраэль». А «иври» – это индивидуальный еврей. Вот и получается, что настоящий еврей должен в чем-то встать в оппозицию не только ко всему миру, но и к своей общине. В определенном смысле он должен быть по одну сторону пропасти, а весь мир, включая его отца с матерью, по другую. Так что в наших поселениях растут настоящие евреи.

– Похоже, что так, – согласился Шалом. – Но уже не в поселениях. Поэтому я и говорю, что эпицентр переместился.

– Что значит «не в поселениях»?

– Понимаешь, я тут побывал на свадьбе на гиве .

– Ну и что?

– А то, что не гива это, а писга . Не холм, а вершина. Вершина духа.

– Красивые стихи пишешь…

– Да перестань, я серьезно. Там ребята, ну вот только-только с армии вернулись, а некоторые вообще возраста ваших «шомронцев». Так они всё бросили, землю возделывают, сложили себе дом из камней и живут в нем без всякой охраны. Ночью трое в дозоре, трое спят. Потом меняются. До свадьбы там жило шесть человек – четыре одиночки и молодая семья. Теперь семь человек – три одиночки и две пары. Сейчас еще один дом строят – для семейных. Слушай,

– Да они же халуцим , первопроходцы! Они в прямом смысле обживают землю.

Я понял, что это, говорится для меня. Объект для подражания.

В этот момент в последний раз со всей силы бабахнуло, и наступила тишина. Только ветер как-то осязаемо грохотал, будто хлопал в ладоши облаков.

Шалом вскинул голову с пингвиньим клювом и направил свой взгляд куда-то к звездам.

– Знаешь, – сказал он, – от нас здесь зависит всё. Что будет с нами, то и со всем миром. Эти ребята – будущее Израиля.

– А ну как сбудется мечта наших левых? Приедут солдатики, те, за которых мы так красиво молимся по субботам, побросают этих бесстрашных мальчиков и девочек в грузовички и покончат с «гваот» в двадцать четыре часа, как уже обещал Пересу Шарон.

– Значит, Израиль останется без будущего.

– Перспективно.

Шалом развел руками.

– Давай надеяться на лучшее.

Я мысленно перевел эти слова на русский и подумал, что слово «лучшее» происходит от слова «луч». Шалом меж тем продолжал:

– Не может народ раздавить собственное будущее! Люди должны чем-то жить. «Не хлебом единым…» Если бы ты видел этих ребят! Если бы ты видел их свадьбу, их танцы – этот огонь! У нас и отдаленно ничего похожего не бывает. Если бы ты слышал, как они поют под гитару! Если бы поговорил с ними! Знаешь, смотришь на них, и жить хочется.

Восемнадцатое тамуза. 16.40

Хочется закрыть глаза и оказаться на кухне у Шалома и попивать с ним кофе, он – «боц», я – «нес» с молоком. Но ничего этого больше уже не будет. Никогда. Шалом лежит поодаль, уткнувшись в землю птичьим носом и кровь стекает из дырки во лбу, точь-в-точь, как у моего араба.

А виноват я. Надо же – схватить пустой рожок вместо полного! И как он там оказался?!

Передо мной начинают проплывать наши встречи с Шаломом, начиная с самой первой, когда он подхватил меня на тремпе. Тогда он потряс меня тем, что, уже доехав до поворота на наш Ишув, вдруг развернулся и поехал обратно. Зачем? Оказывается, минуты три назад он посреди шоссе увидел черепаху, остановиться не успел или возможности не было, и теперь срочно нужно возвращаться, чтобы убрать бедняжку с дороги, пока не раздавили. Видения сменяют друг друга, пока не возникает последнее из них – здоровенный пингвин, тая от нежности, за субботним столом возлагает своим крохам руки на голову, и, закрыв, подобно глухарю, глаза, «Чик-чик» – раздается где-то рядом. Это переговариваются шафанчики.