Поле боя при лунном свете

Я стряхиваю оцепенение. Сейчас завершающий рывок, самый главный, и – кто кого! Сжимаюсь, как пружина, готовая вот-вот распрямиться. Наступает выжидающая тишина, которую пробивают насквозь автоматные очереди. Пули потрошат комья глины, поддевают камни, срезают и поджигают сухие колючки справа от меня. Что за черт! Как этот гад очутился сзади?

Я оборачиваюсь. На скалах, где только что скакали шафаны, стоят арабы.

За четырнадцать дней до. 4 таммуза. (14 июня). 0:55

Мой араб с черными проволочными кольцами кудрей, с дыркой посередине лба… Он жив, он плачет, он просит:

– Пожалуйста! Отпустите меня! Ну, пожалуйста! Пожалейте меня! Я жить хочу!

На лбу у него выступают капельки пота. Мелкие капельки. Бусинки. Губы дрожат. На глазах слезы. Он протягивает мне руки:

– Адон Штейнберг! Адон Штейнберг! Тирахем оти! Пощадите меня! Не убивайте!

Я сижу на этаком троне. На мне невесть зачем, но по сценарию сна полагающийся, костюм первосвященника. Урим ветумим играют в пинг-понг с солнцем. Но капли крови падают с них.

А на гребне горы почему-то не с «узи» и «эм-шестнадцать», а с «калашами» стоят Цвика, Ноам и Шмулик. Трупы против трупа. Призраки против призрака. Правда, во сне они все живые, и во сне меня не смущает, что несчастного араба собираются расстреливать. В ответ на очередное «пощадите» я гремлю:

– Я не из тех Штейнбергов, которых вешают, я из тех Штейнбергов, которые вешают!

Араб бухается на колени, юные палачи щелкают затворами. И… взрыв.

* * *

От этого взрыва я и проснулся, но в полной уверенности, что он мне приснился, как и всё предыдущее. А в девять утра выяснилось, что взрыв действительно был. Ночью ЦАХАЛ заблокировал все мобильные телефоны вокруг (не представляю, как это сделали, но – факт), дождались, когда террорист будет звонить в Город, засекли, откуда звонок, а затем с вертолета по одной версии выпустили по нему ракету, а по другой – сбросили на него связку гранат. Дорого обошлось чуваку его последнее «алло».

За четырнадцать дней до. 4 таммуза. (14 июня). 15:00

– Алло, Яаков? Ты можешь меня подменить? Что «когда»? Нет, не через двадцать пять, а через двадцать.

Я еще раз восхитился собственной наглостью. Впрочем, Яаков всё равно заявился не через двадцать минут и даже не через двадцать пять, а через полчаса. Хорошо хоть не через сорок минут, как он предложил вначале, что на практике означало бы через час. Люблю я израильтян!

До конца работы Совета поселений оставалось час пятнадцать. Я бежал по улицам, царапая взгляд о стены домов, покрытые каменной крошкой. Судя по их внешнему виду, отнюдь не худшей чертой которого были черные подтеки они уже много лет ждали чистки пескоструйкой. Не дождутся.

На бегу я столь же судорожно, сколь безрезультатно думал о том, под каким предлогом я туда ворвусь и как, а также с кем, подведу разговор к своему сенсационному признанию. Первая идея, которая, когда я впоследствии вспоминал о ней, всегда потрясала меня своим идиотизмом, заключалась в следующем – я должен был выяснить, не знают ли они в Совете какого-нибудь страхового агента, поскольку араба тогда, девять дней назад, убил не Ави, а я, и за мной теперь будут охотиться арабы – вот я и решил застраховать свою жизнь на большую сумму… Мало того, что телефоны страховых обществ есть в любом справочнике, мало того, что Совет поселений с этими обществами соотносится, как имение с наводнением, от самого подобного заявления попахивало дурдомом.

Хорошо хоть, не доходя до эшкубита, в котором находился Совет, я это понял. Вслед за тем пришло озарение. Я явился за справкой, что живу в Ишуве. А справка нужна для Налогового управления, потому, что я получаю большую премию от компании, которая ведает охраной. Пятьдесят тысяч. Тут, конечно, все смолкают, выпялив на меня глаза, и в роскошной тишине я торжественно объявляю, что премию получу за то, что араба застрелил я, а вовсе не Ави Турджеман.

На крыльях этой гениальной находки я влетел в Совет поселений, даже не удосужившись – конспиратор фигов – придать себе вид, более приличествующий ситуации. Впрочем, может быть именно эта подогретость на пару-тройку градусов и была как нельзя более естественной – вот, мне только что сообщили про пятьдесят тысяч, и я, окрыленный…

Прямо напротив двери был Дворин столик. Вокруг него, повыползав из своих комнат, сгрудились все работники Совета. Лысых я там насчитал целых три штуки, а гольдбергов – не знаю. Я ведь ни разу Гольдберга не встречал.

Увидев меня, Двора как-то странно дернулась мне навстречу, словно хотела о чем-то предупредить, но не могла потому, что вокруг были люди. Прежде, чем я успел открыть рот, она воскликнула на иврите:

– Рувен! Как здорово, что вы пришли! У нас тут такая новость! Знаете, кто, оказывается, убил араба, который расстрелял детей на баскетбольной площадке?

Дебил! Остановись! Неужели ты не видишь, что происходит что-то непонятное. Дай ей хотя бы договорить, а ты сам высказаться всегда успеешь. Но я был в амоке.