Поле Куликово (СИ)

-Золотое - твоё слово, Фёдор Андреич, - откликнулся Боброк. - И далеко за таким ходить не надо. Чем Остей - не воевода? Внук Ольгерда, под Смоленском и Псковом отличился, тевтонов бил, в осаде полоцкой сиживал. Наш язык не хуже свово знает, крещён опять же православным обычаем, как и его великий дед.

Бояре посматривали на Остея. Молодой литвин стоял среди раздавшегося собрания натянутый, как тетива, рука вцепилась в отворот зелёного жупана, смуглое лицо пылало смущением.

-Ты-то чего скажешь, дядюшка?

Дмитрий Ольгердович дёрнул себя за сивый ус и покряхтел:

-Не молод ли?

-И-и, государь мой! - Свибл зевнул и перекрестил рот. - Молодость - не укор. Донской в девять лет рати водил.

-При нём тогда вон какие соколы были - ты, Фёдор Андреич, да Вельяминов покойный, да Кобыла, да Боброк, да Минин, да Монастырёв, да иные.

-Думаешь, на стенах Адам с выборными будут хуже нас?

-Сам чего скажешь, Остей? - спросил старший Вельяминов.

-Когда мне Донской поверит - умру за Москву! - ответил молодой князь срывающимся голосом.

-Умереть не хитро, Остей, город отстоять надо...

Уходила на восток гроза, очищалось небо, в белёсой пене ещё бушевало Плещеево озеро.

На другой день после веча толпы посадских и беженцев хлынули в Кремль. В шуме и толкотне старшины сбивались с ног, разводя людей. Посадские, зареченские, загорские хотели поселиться вместе и поближе к своим сотням, поставленным на стены. Это было важно и для крепости осады. К полудню начал водворяться порядок. Для покидающих Москву отвели Никольские ворота. Здесь, близ стены, стояли пустые житницы купца Брюханова. Хитрюга-лабазник, едва донеслись тревожные вести из Казани, снарядил обозы в Торжок, будто на большие осенние торжища, и когда в Москве ударил первый набат, в его доме и клетях - шаром покати. Лишь наёмный работник Гришка Бычара храпом сотрясал по ночам стены пустого амбара. Оставшись без дела, он пристал к воротникам, а в брюхановские амбары складывали добро, отнятое у бегущих из города. Что поценнее, бросали в лари, поставленные в воротах, и дьяк из чернецов каждую вещь записывал в книгу. Ни просьбы, ни слёзы, ни брань, ни угрозы нажаловаться государю не помогали - воротники оставляли беглецам лишь тягло да самое необходимое в пути.

Поезд великой княгини покидал Кремль после полудня. Боярин Красный повёл его к Фроловским воротам, очищая дорогу криком и напускной суровостью стражи. За княжеским поездом двигался санный возок Киприана, охраняемый его дружиной, тянулись повозки с митрополичьей казной, библиотекой и утварью. Все обозники - в монашеском одеянии. Народ приметил сани владыки и становился на колени вдоль улицы. Киприан, откинув кожаный полог, стоял суровый, огнеглазый, с золотым крестом в руке, и благословлял людей на обе стороны. Москвитяне не знали, что владыка покидает стольную. Прошёл слух, будто Сергий Радонежский направился в столицу пешком, и народ вывел свою догадку: митрополит, мол, отправился встречать святого.

С княгиней находилась лишь кормилица, она держала голубой свёрток с новорождённым, старшие дети ехали отдельно. Евдокия была ещё слабой, она плакала, крестясь на храмы в окошке возка, всматривалась сквозь слёзы в человеческие толпы. Гул множества голосов пугал её. Терема и соборы отчуждались, теряли домашнюю приближённость - в Кремле не стало прежних хозяев, здесь царила новая жизнь и новая власть, олицетворённая в сермяжных толпах, которые прежде кипели где-то за каменными стенами, за рядами дружинников, проникая к ней лишь просителями, странниками да монахами. Теперь эти толпы захлестнули мир, наполнив его говором, духом армячины, дёгтя и овчинных шуб. Она растерялась, чувствуя себя в Кремле лишней и беззащитной, оттого-то знакомое лицо в толпе подняло её с подушек.

-Останови! - Она приняла ребёнка у кормилицы, и та передала приказание ездовому.

-Видишь боярыню в синей кике с ребёнком? Приведи её!..

Седоусый дружинник наклонился с седла к окошку:

-Чего прикажешь, матушка-государыня? Может, нездоровится тебе?

-Спаси Бог, ничего не надо.

В толпе услышали разговор, и женщины хлынули к возку, стараясь коснуться его руками. Евдокию считали в Москве затворницей и заступницей сирых. Многие в душе не одобряли князя, оставившего её, больную, с детьми в городе, которому угрожали бедствия осады.

-Благослови, страдалица!

-Покажи нам хоть личико своё!..

Улыбаясь, с невысохшими глазами Евдокия приблизилась к окошку бледным лицом. Дружинники пытались оттеснить народ.

-Дай им чего-нибудь, Семён! - попросила Евдокия старшего.

-Денег, што ли? Дак не того оне хотят. И нет у меня.