Поле сражения

– А ты говори как надо!

– Вот я и молчу.

– Ну и молчи! – Анна Георгиевна небрежно швыряла на стол, что было в руке, и энергично уходила в гостиную. Там останавливалась возле окна. Наружная рама намерзла до синевы, нигде ни щелочки, чтобы посмотреть на улицу, и это стесняло Анну Георгиевну, как будто она была заперта в ящике.

Она не умела и не хотела жить будущим, жизнь ей нужна была сегодня, сейчас. Но кругом царила промерзшая скука, и выхода из неё не было. Несколько раз Анна Георгиевна порывалась уехать в Иркутск, забыть всё и начать жить набело. Но для этого у неё не было средств. Прииски по-прежнему не давали ни копейки, а последовать совету Дмитрия Александровича и продать их она не решалась, знала: наличность утечёт меж пальцев, и когда-нибудь она останется снова нищей, а если прииски останутся у неё, то тысяч двести ежегодного дохода ей будут обеспечены, если она даже пальцем не вздумает пошевелить, чтобы расширить производство. В то, что Машарин рано или поздно станет её мужем и всё можно будет передать в его крепкие руки, она уже почти не верила. Он начал откровенно избегать её, выдумывая разные поездки и занятия. Воспоминания о нём чуточку успокоили Анну Георгиевну, свет лампы уже не раздражал и сумерки за окном не мнились могильной темнотой. Сейчас она пойдёт к нему…

Размечтавшись, она не слышала, как в гостиную вошёл муж, и, только увидев в окне отражение его белой, с подтяжками, сорочки, вздрогнула, но сдержалась и примирительно спросила:

– Ты уже на службу?

Он наклонился, поцеловал её в затылок, вздохнул.

– Надо, дорогая, надо. Пойдём пить чай.

– Вчера опять играли?

– Какая игра? Не до игры сейчас, Анечка. Да и Саша уехал к Ложечникову. Тоже служба – не позавидуешь.

– Как уехал? – не поняла Анна Георгиевна.

– Ты совсем не слушаешь меня, Анечка… Ладно, ладно не сердись. Пойдём завтракать. Всё будет хорошо.

«Вот и сходила! – подумала Анна Георгиевна. – Хоть бы вечер скорее». Она знала, что целый день будет мыкаться по дому, не сможет ни читать, ни рукодельничать, скучая по живому делу, а потом придёт Силин, если тоже никуда не уехал, и будет читать ей лекции по философии, которой она не понимает, а в сумерках придёт Ивашковский, теперь вхожий в их дом, выпьет водки и будет играть грустные итальянские мелодии, всё время намереваясь упасть к её ногам и мокрыми губами прошлепать любовное признание. А она будет слушать музыку и думать о Машарине… Скорей бы вечер.

В столовой стол уже накрыт. Настя в белом фартучке стояла возле буфета, сложив руки на животе, и бестрепетно глядела в лицо хозяйке. Ты можешь ещё поиздеваться надо мной, говорил её взгляд, ничего, я потерплю, но придёт и мой черед, и тогда ни-ко-му не спущу.

– Может, я сегодня задержусь, так ты не волнуйся, – сказал Черепахин жене, – неспокойно кругом, военное положение обязывает.

«Как же, станет она о тебе беспокоиться! – сказал Настин взгляд. – Ей бы только Машарин зашёл, да меня куда спровадить!..»

– Если задумаешь прогуляться, я, скорей всего, буду на телеграфе.

– Хорошо, – отозвалась Анна Георгиевна.

Телеграф теперь сам собой сделался рабочим кабинетом Черепахина. Днём и ночью стрекочущий аппарат выблевывал узкую ленту с одними и теми же категорическими словесами: организовать, разбить, уничтожить. Но, несмотря на эти приказы, сообщения с фронтов шли самые нерадостные. Красные теснили Колчака и продвигались к Иркутску с устрашающей быстротой. Партизаны контролировали север губернии. Чехи соблюдали нейтралитет, не желая ввязываться в прямые бои с красными. Японцы играли в наблюдателей.

Положение в уезде с каждым часом становилось всё неустойчивее. Андрей Григорьевич требовал из губернии подкреплений, но войск у генерал-квартирмейстера, видимо, уже не было.

На второй день Рождества Черепахин отбил самую тревожную телеграмму за всё время своего правления:

«8 декабря 1919 года. Управляющему Иркутской губернией.

Партизанами Зверева заняты деревни Турука, Кинюшино, Омолой и др. Отряд капитана Колодезникова разоружён в Посадской солдатами поручика Голякова, который и увел оба отряда к партизанам. Капитан Колодезников убит. Увезено 2 пулемета, 350 винтовок, обоз с продуктами и 500 тысяч денежного фонда».

Через три дня аппарат отстучал последнюю телеграмму:

«11 декабря. Представитель контрразведки Машарин прислал из Жилагово нарочного: к пристани подходят партизаны. Срочно выезжаю с сотней на помощь».

Когда выехали за городок, поднялась пурга, и, хотя дуло в спину, в мире сделалось холодно, пустынно и одиноко. Взявшие было с места ходкую рысь лошади перешли на шаг, замохнатились и вязли в сугробах. Кавалеристы, натянув на головы башлыки и прикрыв нижнюю часть лица шлыками, так что виднелись одни только глаза, ежились, прятали руки в карманы, ругали про себя и погодку, и начальство, и всю эту службу, в рот ей дышло… Надо же в такой мороз переться чёрту на рога.