Поле жизни

Город мой израненный,
Где найти приют?
Улицы сгоревшие.
Люди уцелевшие
средь руин дымящихся
медленно бредут.

Чёрен снег от копоти.

У дороги в ряд
под крестами с касками
в вечном сне «зольдат».

Тверь освобождённая,

где же волжский мост?
Где друзья, родные?
Многих взял погост.

Мы теперь не беженцы.

Может, цел наш дом?
Сколько раз мечтала
о мгновенье том!

Я лечу по лестнице

радостно, легко,
до заветной двери
так недалеко!

2017 г.

Лишняя

– Гляди, ползёт, ползёт, – Санька толкнул брата, мастерившего рогатку.

Они молча смотрели на старушку, тяжело передвигающую ноги. Добравшись до завалинки, та бессильно опустилась, казалось, задремала.

У крыльца стирала в корыте бельё её младшая сноха, женщина статная, с красивым лицом фурии: недобрый прищур глаз и поджатые тонкие губы лишали её привлекательности.

– Расселась, раскоряшная! Погибели на тебя нет, – отчитывала она свекровь.

«Раскоряшная» уже плохо видела и слышала, но сохраняла ясный разум и внешнее спокойствие, хотя страдала, ощущая ледяное дыхание ненависти к себе, зажившейся, лишней. Она уже научилась отгораживаться от враждебного окружения и спасалась, погружаясь в мир воспоминаний.

Разве думала она, когда-то завидная невеста из зажиточной крестьянской семьи, что будет доживать век свой в нищете и заброшенности? Сколько пришлось пережить: раскулачивание, ранняя смерть мужа… Одна подняла троих сыновей. Хорошо хоть не сослали, многие родные так и сгинули в холодных краях.

А потом война. Немцы стояли в деревне два месяца, жили в её доме. Близкие убежали, оставив её одну. Ютилась в старой бане, с тех пор там её место. Каждый вечер молилась, чтобы утром не проснуться. Господь забыл о ней – просыпалась.

Что случилось с её детьми? Росли ласковые, послушные. Потом жён в родительский просторный дом привели – и пропал покой! Грызлись молодухи меж собой, сыновья выпивать начали. В первое время до внуков допускали, а потом, как те подросли, забыли о её существовании. И живёт она впроголодь, одежда ветхая, на ногах галоши, перевязанные бечёвкой. Ладно, снохи чужие, почему сыновья не лучше? Водка глаза залила, им не до матери.

– Бабушка!

Она почувствовала, как кто-то трогает её за плечо. Пригляделась: перед ней стояли внуки одиннадцати и девяти лет.

– Хлеба хочешь?

– Хочу, деточки, хочу.

– На, – они протянули ей свёрнутую тряпицу.

– Спасибо!

Она развернула её, нащупала холодный камень. Ей показалось, что остановилось сердце. Все мучения, унижения яркой вспышкой ослепили душу. Сгорбленная, она выпрямилась, воздела руки вверх, вдруг прорезавшимся громким голосом закричала:

– Будьте прокляты!

Мальчишки вначале засмеялись, но так был непривычен грозный вид старухи, что испугались и убежали.

К вечеру она умерла.

– Отмучилась, – вздыхали её ровесницы.

Весть о том, что Степанида прокляла внуков, разлетелась по деревне.

– Ох, не к добру это, – сказала рассудительная Петровна. – Так издеваться над старым человеком – большой грех! И проклинать – тоже большой грех!

Шли годы. Входили в силу молодые, все постепенно покидали деревню. Только летом жизнь возвращалась в дом: о нём вспоминали наследники – дачники.

Но не всё ладно с потомками Степаниды – рок выморочности преследует их. Старший внук, протянувший бабушке камень, в пьяной ссоре зарезал брата. Отсидев в тюрьме восемь лет, вернулся чуть живой и вскоре сгорел от туберкулёза…

Летом я была с подругой на старом деревенском погосте. Навестили её близких, обретших там вечный покой. Принесли полевых цветов. Вижу, отошла Галина в сторонку, положила цветы на еле заметный холмик.

– Здесь лежит Степанида, о которой я тебе рассказывала. Её дом рядом с нашим, и я видела, как внуки угощали бабушку камнем. Это злодейство меня потрясло. Плача, я рассказала об этом маме. Она привела несчастную к нам, накормила (в сорок седьмом году голодали).

И молю Бога, чтобы милосердие не покидало людские сердца.

Мощь корней

Мне не нравился мой нос: не как у деревенских ребят и вообще какой-то не такой… У всех носы задорно смотрят вверх – курносые, с веснушками-конопушками, а у меня – прямой.

– Конёвый нос, конёвый нос, – часто кричал Витька Сонечкин, когда я пробегала мимо его дома. А вдогонку неслось:

– Ритка – буржуйка, у тебя дед – буржуй!

Моему терпению пришёл конец. Я бросилась к нему с намерением вцепиться в овин его нечёсаных волос; но в глазах засверкали искры, и два солёных теплых ручейка заструились по губам.

– Потерпи, – тётя Маруся осторожно прикладывала к горящему носу мокрую тряпку, то и дело окуная её в тазик с колодезной водой. – Такой носик – украшение, беречь его надо. Я подобный видела на лицах античных статуй в Италии. Как давно это было!

– А мы туда поедем?