Полет в неизвестность

Однажды в старом здании рейхсканцелярии я повстречал Ганфштенгля, чей вид меня удивил. От великосветского лоска не осталось и следа. Серый цвет лица, настороженный взгляд уставших глаз, нервная, какая-то шарнирная походка. Только идеального кроя костюм, белоснежная сорочка с модным галстуком и дорогие полуботинки выдавали прежнего Путци. Столкнувшись со мной нос к носу, он несколько растерялся и, кивнув головой, видимо, даже хотел проскользнуть мимо. Я этого не позволил.

— Эрнст, дорогой, как я рад тебя видеть! — Я раскрыл объятия и вложил в свое приветствие всю искренность дружеских чувств, которые питал к нему.

Ганфштенгль ответил объятиями, но на его лице радости не прибавилось. Переминаясь с ноги на ногу, он сверлил меня взглядом, будто выпытывая что-то. Тут я вспомнил слова Зеппа Дитриха, сказанные им в санатории, о проблемах, возникших у Ганфштенгля с партийными бонзами. Я не стал ожидать объяснений и предложил:

— Слушай Эрнст, у тебя есть время? Может, посидим в тихом местечке, пообедаем, поболтаем за рюмочкой?

К удивлению, он быстро согласился:

— У меня, Ганс, теперь уйма времени. Пошли, я знаю одно место, там нет ищеек Гиммлера.

Мы отправились на моей машине в район Целендорфа. В Берлине шли приготовления к Олимпиаде, некоторые улицы полиция перекрыла, и нам пришлось нарезать круги в западном направлении. На Катариненштрассе разместились в маленьком уютном ресторанчике, где, как оказалось, Ганфштенгль считался постоянным и уважаемым посетителем. Когда мы расправились с чудесными свиными отбивными, брокколи и воздушным картофельным пюре и официант принес коньяк и сигары, я сказал:

— Давай, Эрнст, выкладывай, что случилось. Как Елена?

Ганфштенгль, умиротворенный обедом и тишиной, слегка оттаял и, раскурив сигару, начал:

— Елена покинула меня. Да, Ганс, не делай удивленные глаза. Ты ведь знаешь причину, тебе о ней не раз говорила покойная Доррит. Неприязнь Елены к Гитлеру перешла черту, превратившись в ненависть. Она ненавидела всех его соратников, НСДАП, СА, СС. Много раз она требовала от меня порвать с этой шайкой, как она выражалась, преступников, мародеров, параноиков и убийц. — «Точно, — подумал я, — так говорила Доррит». В спорах со мной, переходивших зачастую в буйство, Елена перебила дома всю посуду, в том числе коллекционную. Не дождавшись моего согласия, она забрала пятнадцатилетнего сына и месяц назад уехала в Нью-Йорк. У меня нет семьи, Ганс.

— Эрнст, думается, ты сильно преувеличиваешь. Вы прекрасная и любящая пара, все вернется, вот увидишь.

— Ошибаешься, ничего не вернуть. Ты располагаешь временем?

Я согласно кивнул головой и уселся поудобнее, понимая, что сейчас начнется долгое повествование, Ганфштенгль был прекрасным рассказчиком.

— Так вот, в начале двадцатых годов, если ты помнишь, в некой баварской, даже лучше сказать мюнхенской, группе инсургентов, окружавшей Гитлера, твой покорный слуга отличался, словно мозоль на ноге. Без ложной скромности, я ведь был единственным образованным человеком среди них. Чем могли помочь Гитлеру и что могли ему дать чванливые умники, считавшие себя академиками, Экарт, Федер, Хаусхофер, или тупые схоласты Гесс и Розенберг? Про всяких мясников, вроде Брюкнера или Зеппа Дитриха, я вообще не говорю. Вместе с Еленой мы создали Гитлеру иную ауру, новую среду его существования. Ведь только одно упоминание о его тесной связи с семьей Ганфштенгль, старшее поколение которой служило советниками при дворах Кобургов и Виттельсбахов, вызывало к нему уважение высшего общества Мюнхена, открывало двери банков и контор крупнейших фирм. Я делал все возможное, чтобы привить Гитлеру идею сближения с Америкой и Англией, оторвать его от прибалтийских немцев, мечтавших о сокрушении России, и от безголовых реваншистов, стремящихся отомстить Франции. Именно я, Ганс, был тем, кто пытался удержать Гитлера от гонений церкви, привить ему широкие социальные свойства, научить его любить настоящую литературу, искусство, музыку. И знаешь, мне казалось, что дело сдвинулось. После его освобождения из тюрьмы я поверил в лучшее, он стал прислушиваться ко мне, интересоваться новостями литературы, театра, кино, читал мои переводы серьезных публикаций в английских и американских изданиях о научной жизни, внешней политике. Мне тогда казалось: там, за горизонтом, настоящая жизнь, в которой образованный и толерантный фюрер, — ведь он неплохой художник, черт возьми, — будет справедливо править счастливым германским народом.

Но все оказалось тщетным. К началу тридцатых годов я понял: влияние на него Розенберга только усилилось. Антисемитизм, расизм, радикальное неприятие коммунистов, социал-демократов, клерикалов — весь этот букет темного сознания Розенберга оказался Гитлеру ближе, проще, привлекательнее, роднее. Вплоть до появления на сцене Геббельса главным моим препятствием привить Гитлеру идеи гуманизма, воспитать в нем цивилизованные качества, необходимые современному политику, был Розенберг, которого Гитлер безгранично уважал и к которому все больше прислушивался. Я не наскучил тебе, Ганс?