Полет в неизвестность

Мария не удивилась изобилию бриллиантов и золотых украшений звезд кино и театра, ее не смутили их красота и дорогие наряды. Она, облаченная в шикарное вечернее платье от какого-то модного итальянского кутюрье, держала себя словно баварская королева, и многие полагали, что видят новую восходящую звезду германского кино. К нам подошла с бокалом шампанского восхитительная Лени Рифеншталь. Бросив взгляд на Марию так, будто и не видит ее вообще, она обняла меня за плечи и весело заговорила своим звонким с хрипотцой голосом, в котором всегда звучала ирония:

— Ганс, я очень благодарна тебе за прекрасный полет. Ты не представляешь, какие кадры мы отсняли! Такого Берлина еще никто не видел! Фюрер был в восторге.

Она бесцеремонно поцеловала меня в щеку и, озорно подмигнув Марии, отошла. Я хотел рассказать супруге, как по указанию рейхсминистра Геббельса взял на борт съемочную группу Лени для съемок документального фильма о Берлине к открытию Олимпиады и мы провели в воздухе почти целый день, дважды делая посадку на заправку в Темпельхофе. В тот момент, когда я стал поворачиваться к Марии, раздался звон разбитого бокала. Мария, разгневанная «наглым и развязным», по ее мнению, поведением «этой берлинской шлюхи», грохнула бокал с шампанским об пол. Но грохнула так безобидно, что все посчитали это обычной неловкостью и заулыбались, показывая, что все ерунда, не надо волноваться по пустякам.

Только для Марии это был не пустяк. Вернувшись в отель, она впервые, но, как оказалось, и в последний раз устроила сцену ревности с обычным в таких случаях битьем посуды и бросанием в меня различной тяжести предметов. Слава богу, все обошлось. Но причину своей ненависти к Рифеншталь она мне так никогда и не раскрыла.

Глава 33

Госпиталь с раннего утра превратился в кишащий муравейник. Медперсонал, солдаты охраны, ходячие больные таскали на улицу кровати, матрасы, тюки с бельем, посуду, какие-то коробки и ящики, грузили на грузовики, увозившие все это добро, а заодно и дрова, на железнодорожную станцию, где уже стояли поданные составы для эвакуации лагеря и лагерного госпиталя.

После перевязки Миш принес две полбуханки черного хлеба, две луковицы, два куска сахара и две кружки чая. Такого завтрака Баур давно не видел. Поели кое-как, сидя на подоконнике. Пришел лейтенант в форме НКВД с двумя конвоирами и приказал Бауру и Мишу выходить на погрузку. В кузов грузовика Бауру помогли забраться ходячие раненые из военнопленных, уступили место на скамье поблизости от кабины, где меньше трясло. Пока ехали до железнодорожной станции по разбитой войной дороге, трясло все равно так, что Бауру казалось, вот-вот еще секунда, и он потеряет сознание от боли. Благо до станции путь был короткий.

Вдоль состава стояло густое оцепление конвойных войск НКВД с собаками; их лай, грубые команды офицеров, топот и шарканье тысяч сапог военнопленных, паровозные гудки, густое шипение стравливаемого из котлов пара — вся эта какофония угнетающе действовала на психику и так запуганных пленением немцев, порождала в них еще больший страх пред вратами неизвестности, куда их вскоре потянут мощные локомотивы. Почти пятимесячный плен с ежедневными изнурительными работами по разборке развалин Познани и ремонту дорог, скудное питание делали свое дело, военнопленные еле таскали ноги. Их загоняли по деревянным сходням в четырехосные теплушки с одной печкой-буржуйкой в каждой, рядом с которой лежала вязанка дров. Ночи стояли уже прохладные, а не у каждого военнопленного имелись шинель, какой-либо бушлат либо форменная куртка.

Военнопленных-офицеров размещали в видавших виды пассажирских вагонах, конвой располагался в тамбурах и в купе проводников, которых в составах подобного рода иметь не полагалось. Два таких же вагона отвели госпиталю. Баур устроился на нижней полке в середине вагона, Миш разместился над ним. Капитан, старший конвойной команды, с лейтенантом-переводчиком обходили вагон, делая перекличку раненых. Баур спросил:

— Господин капитан, если не секрет, куда нас везут?

Наступила гробовая тишина. Лежавший на противоположной койке раненый с забинтованными ногами с испугу отвернул лицо к стенке. Капитан в упор глядел на Баура глазами удава, готового тотчас же разорвать этого дохлого немецкого кролика. Сдерживая гнев, он молча продолжил путь вдоль вагона. Лейтенант тихо ответил:

— Заключенным не положено задавать вопросы. Помалкивайте, генерал, если не желаете навлечь на себя наказание.

Когда офицеры скрылись из вида, Баур громко, чтобы слышали пленные, проговорил:

— Странные эти русские. Что в моем вопросе было криминального? Или они желают отвезти нас в Сибирь и там втихаря похоронить в тайге? Им это не удастся.

Сосед повернулся к Бауру и представился:

— Разрешите доложить, господин генерал, бывший майор, бывший командир противотанкового артиллерийского дивизиона Ютц. Осмелюсь сказать, зря вы так. Русские конвойные очень злые люди и очень злопамятные.